ростом с деревья, с камней, по которым они скачут, легко оскользнуться. Поворот – и вот оно, самое высокое, что Крох когда-либо видел, сорок футов рушащейся воды. Каждый раз она поражает его мощью, вращением и пеной, оглушительным обвалом и брызгами от камней. Языки папоротников в туманной взвеси. Странная, нежная мягкость воздушной оболочки всего. Импульс удовольствия пробивает его и заканчивается слезами, дрожащими на ресницах и поскорей смахнутыми рукавом.

Хватаясь за корни и папоротник, Крох и Коул взбираются на уступ водопада и переваливаются через край. В пяти футах от обрыва, в джинсах, на мелководье сидит Айк. Пробираются они к нему осторожно: течению хватит сил, чтобы утащить и столкнуть вниз. В прежние беспечные времена, когда они прыгали в кипящее там озерцо, требовалось хорошенько прицелиться, чтобы не разбиться о камни. Они садятся по обе стороны от Айка, который никак на это не отзывается. Кожа у него на руках синюшная и в мурашках. Это сколько же, думает Крох, он тут просидел?

Небо над верхушками деревьев становится шерстистым, с пятнами темного серебра. Луч солнца, пробиваясь сквозь дыры в облаках, где-то далеко касается земли. Крох чувствует покалывание за ушами, как будто за ним наблюдают. Кричит боболинк, рисовая птица. Лань приходит на водопой внизу, и через мгновение то же делают ее оленята.

Айк говорит: Я им не нужен. Никому из них. Родителям, в смысле.

Сейчас не время лгать, и мальчики ничего не говорят. Долгое время они сидят вот так, вместе, в потоке. Смотрят, как вода раскрепощается на краю, слышат, как она разбивается внизу о себя самое.

С уступа они уходят, когда Айка уже колотит от холода, и Крох разводит большущий костер. Айк обхватывает колени, вжимает голые ноги в грудь, от жара штаны его курятся паром. Из кармана рубашки он вынимает пакетик с травкой, и Коул берется за дело.

Дневной свет вспыхивает, как последний вздох, заливая долину сиропом. В деревьях вдруг что-то движется, и они с тревогой оглядываются, уж не медведь ли, когда на берег выходят два парня. Они не аркадцы: на них комбинезоны и холщовые блузы, они высокие, как Коул, и широкоплечие. Один из них робко, как бы исподтишка бросает в огонь сук, который строгал на ходу. Другой присаживается на корточки. Крох настороже, ждет подвоха.

Но первый просто говорит: Хай! – и Коул, выпустив струю дыма, отвечает ему: Хейа.

Хейа, повторяет второй. Он темноволос и моложе своего брата.

Нет английский, говорит первый, тот, у которого щель между зубами.

Сыны Амоса. Амос-два, Джон, говорит он, указывая на себя и на брата.

Понятно, говорит Коул. Мы знаем Амоса. Он классный. Вы его сыновья. Тот, что на корточках, смотрит, как Крох берет в губы косяк. Крох, курнув и поразмыслив, предлагает косяк ему.

Парень затягивается глубоко и тут же закашливается. Коул ухмыляется, а Крох прячет улыбку в кулаке, но затем тот, что помладше, шагнув вперед, делает большой вдох и выпускает дым, поперхав совсем слегка. Крох поглядывает на крепких парней с их квадратными физиономиями и кулаками.

Старейшие из утопистов, сказала однажды Ханна, наблюдая за мужчинами-амишами, которые пришли помочь с уборкой урожая: на протяжении многих поколений они живут той самой правильной жизнью, в которую верят. Крох представляет себе блюда из мяса животных, тяжелую работу по дому, огромную семью и двоюродных сестер в скромных платьях. Каким облегчением было бы всегда жить в семье. Среди людей, которые выглядят так же, как ты, думают так же, как ты, ведут себя так же, как ты, верят в одного бога, которого любят и боятся, бога в меру строгого, чтобы, если что, покарать, и в меру любящего, чтобы помиловать, бога с чутким ухом, способным улавливать тайны, которые ты ему шепчешь, так что потом ты, излив душу, с легким сердцем можешь вернуться в жизнь. Крох чувствует себя лишенным того, чего никогда не знал.

Они сидят дружески, передавая по кругу косяк. Мир темнеет все сильней. Как по сигналу, мальчики-амиши вдруг встают, кивают аркадцам и исчезают в лесу, возвращаясь в свои надежные, прочные дома, к своим семьям.

* * *

Айк напяливает свои подсохшие штаны, Коул ногой забрасывает землей уголья костра. Быстрым шагом они направляются домой. Крох придерживает слова при себе столько, сколько это потребно Айку. Они на полпути к дому, когда Айк оглядывает друзей. У него мешки под глазами; в животе то и дело громко урчит.

До чего ж эти амиши под балдой были дураки дураками, говорит Айк и заходится смехом.

Коул тихонько ржет. Крох замечает вдруг, что тоже смеется. Смеется и смеется, пока слезы не выступают из глаз, и приходится прислониться к дереву, чтобы перестать, а не то он обмочится. Отсмеявшись, мальчики беспомощно смотрят друг на друга. Они ужасно устали.

Мудаки, говорит Коул. Они придурочней, чем даже мы будем в реальном мире.

Кроха начинает бить дрожь, хотя идут они слишком быстро, чтобы замерзнуть. Он чувствует тошноту, хочет перейти на рысь, галоп, спринт. Он не видит себя Снаружи. Потому что, теперь можно в этом признаться, как ни напрягай мозг, он совсем не представляет себе реального мира. Он не готов.

Уже ночь, когда они поднимаются в Едальню. Ужин давно позади. На кухне темно и пусто. Но на стойке из нержавеющей стали лежит записка: Ханна оставила в духовке тарелки и целую буханку хлеба только для них. Крох сразу прячет записку в карман, чтобы Айк не увидел, что мать приписала внизу “Я люблю тебя”, не ранить его сильней.

Они как раз доели, когда в кухню входит Хелле. Щеки у нее блестят. Айк, шепчет она, Маргрете уже здесь.

Вплывает пожилая женщина, прямая и белая, как Астрид, но ростом поменьше. Воздух вокруг нее плотный. Какая-то в ней сила, колдовская. Ее рот транслирует твердые правила, жесткие стулья, обливания холодной водой, кошачьи фамилиары[30] с проблемами мочевого пузыря. Поди сюда, Айзек, говорит она с акцентом Астрид, забавно преувеличенным.

Айк, поднявшись, возвышается над своей бабушкой. Она похлопывает его по щеке и выходит. Воздух возвращается в комнату.

Я не прощаюсь, говорит Айк. “Прощай” означает “никогда больше”, но я увижу вас через несколько недель. Ну месяцев, от силы. Повернувшись к друзьям спиной, он выбегает.

Хелле долго обнимает Коула, слишком долго, думает Крох. Когда она подходит, чтобы обнять его, он тонет в ее ванили, ее дреды палаткой укрывают ему лицо. Фиксатор – вспышка на ее языке. А ведь я вырос, замечает вдруг Крох: он почти что на уровне ее золотых глаз.