перед тем, как исчезнуть, Хелле разбудила его. Было уже совсем поздно, холодные руки у него на груди, запах зимнего дождя в складках одежды. Мокрые волосы облепили лоб и щеки, что на лице написано, в темноте не прочесть. Плащ и ботинки она сбросила посреди комнаты, и очнувшись от ледяного прикосновенья, спросонья, увидев промокающий под ее вещами ковер, в досаде он чуть ли не оттолкнул ее.

Но ее руки двинулись вниз, расстегивая его пижамную рубашку, она склонилась к нему и всем телом приникла, и всей кожей чувствуя ее дрожь, он, стараясь согреть, обнял ее.

Что не так, спросил он, но она не ответила. Стянула с него все, что на нем было: пижаму, верх и низ, носки и трусы – бурно поскидывала все с себя и вернулась под одеяло, в тепло. Прикосновение ее мерзлого тела, бугристого и ужасного.

Хелле, позвал он.

Она не ответила. Ее рот двигался по его груди, покусывая несильно. Дверь была приоткрыта, на кухне еще горел свет, и он смог разглядеть, что раскраска Хелле смыта дождем. Без макияжа ее лицо выглядело разоренным, тяжкая жизнь, которой она жила без него двадцать потерянных лет, оставила на коже свой след. Для меня ты сейчас красивее, чем когда была совершенна, сказал он однажды и поцеловал в плечо, а она плакала, разглядывая себя в зеркало. Она отвернулась, не веря, но он говорил всерьез. Ее жизнь была написана у нее на лице. Там, по крайней мере, ее можно было прочесть.

Любовь к ней иногда казалась ему огромной прочной вещью, сделанной из пряденой шерсти, мягкой и толстой. Даже в досаде эта любовь грела его, возвращала ее к нему.

Ее губы двинулись вниз, дальше и дальше. Он коснулся ее макушки, ее хрупкого черепа под влажными волосами, осторожно ее подтянул. Он хотел медленно, нежно, с поцелуями. А она – нет. Она схватила его, хотя он был не готов; да и она была не готова, сухая, еще холодная. Но она поерзала легонько, сидя над ним, и минуту спустя он взял ее за кости таза и стал впихивать себя, пока совсем не зажегся. Тогда она снова прижалась всем телом к его груди и, наконец, нашла ртом его рот. Он представил себе тихую улицу за окном, блестящую под фонарями, и миллионы душ, которым тепло, и они вслушиваются в дождь, лежа в своих постелях. Он все смотрел и смотрел на ее лицо, сбоку, на закрытые глаза, на маленькую раковину уха, на шрамик в ноздре, куда когда-то вставлялся гвоздик серьги, на бледную, тонкую, закушенную нижнюю губу. Он был близок, но сдерживался, пока она не прошептала: Давай. Я не могу.

Теперь, когда на столе пустая бутылка вина, он спрашивает себя, в самом ли деле услышал тогда то, что она сказала. Не пропустил ли самое важное слово. Снова и снова проигрывает бывшее в голове, пытаясь проникнуть в суть, найти тот миг, который предвещал будущее.

Давай, сказала она; и то ли сказала, то ли нет: Я не могу.

Давай, сказала она; и то ли сказала, то ли нет: Я не вернусь.

* * *

Утром Грета наряжается самостоятельно: леопардовые леггинсы, розовое платье в оборках, зеленые резиновые сапоги с глазами навыкате, которые не устают вращаться. Перед длинным зеркалом, встроенным в дверь, обдумывает, не надеть ли наушники в виде божьих коровок, поводит туда-сюда головой и кривит губы. Отставив наушники, берет длинную нитку фиолетовых бус Хелле, накручивает ее на себя ряд за рядом и становится как бирманка из племени падаунг. Шарон, открыв дверь с чашкой кофе в руке, присвистывает: Какое чувство стиля, говорит она. Поберегись, мир, вот идет Грета!

Подпрыгнув на цыпочках, Грета разворачивается к двери и утыкается лицом в бедра Шарон.

Входит сын Шарон, Фрэнки. Он похож на сову и почти сплющен огромным рюкзаком. Протянув Кроху один из своих башмачков, он говорит: Свалился. Пока Крох, став на колени, обувает его, Шарон приглаживает тоненькие белые волоски Греты, и Кроху опять стыдно, что и сегодня он забыл причесать дочку. Грета как одуванчик, который вот-вот развеет.

Шарон снимает резинку со своих коротких волос и делает Грете хвостик. Улыбается Кроху, кожа в уголках глаз сминается, и выясняется, что ничуть она не помятая мать средних лет, которую он каждый день видит: она хорошенькая. Всего-то делов, говорит она.

Крох встает с колен, Шарон подает ему кофе и целует обоих детей в лоб. Увидимся днем, говорит она. Ведите себя хорошо.

Я хороший, тихо и уязвленно говорит Фрэнки.

А я плохая! – лукаво хохочет Грета.

Они уходят, Грета с Крохом за руку, Фрэнки за руку с Гретой, и вливаются людской поток. Собственное Детское стадо Кроха из двух персон. В утренней давке детям грозят ноги и зады, сумочки и портфели. На переходе у светофора Крох наклоняется и берет на руки их обоих. Дети укладывают головы ему на плечи, дышат ему в челюсть. Детский сад, кирпичный, приземистый, окружен чахлыми платанами, которые Грета, прежде чем они зайдут внутрь, один за другим торжественно обнимает.

Воспитательница – пухлая женщина, такая на вид нежная, что кажется, если на нее накричать, на коже появятся синяки. Она смотрит на Кроха и тихим тремоло вскрикивает: О боже. Вы в порядке? Вы хорошо спите? У вас есть аппетит? О, вы выглядите неважно.

Я в порядке, в порядке, говорит он, и это “в порядке, в порядке” бубнит у него в голове, когда он выскакивает обратно в холод. Вокруг круговерть тел в темных пальто, большими пальцами постукивающих по экранам, приникающих виском к телефонам, вставляющих наушники в ушные каналы, защищенных в толпе невидимым щитом музыки. Цифровое товарищество теплей людского. Каждая душа на улице погружена в свое тело. Иногда Крох воображает, что один-единственный он свидетельствует миру о мире.

* * *

Это поразительно, насколько легче Кроху учить, уделяя преподаванию лишь толику внимания. Даже успешней выходит, чем когда полностью себя отдаешь. Этим чадам блога и текста неловко, когда они в центре фокуса. Они замыкаются. И ему комфортней вполсилы, и им тоже. Лучше доходит.

В красном свете фотолаборатории тощая, чудна́я на вид Сильви щипцами перекладывает отпечатки из одной кюветы в другую. Крох стоит рядом. Кожа у нее помечена выпуклыми родинками, и пахнет от нее пудрой, кофе и медовым шампунем. Она поднимает на него глаза. Мне это нравится, говорит она. Фотолаборатория. Я и не думала, что понравится. Ведь с цифрой работать куда проще, понимаете?

Понимаю, говорит он. Потому-то я этого и