после того, как мы с ним начали спать, я узнала, что у него есть жена и ребенок. Понимаешь, он не носил обручальное кольцо и жил один в многоквартирном доме на территории кампуса. Он выглядел молодо и стильно и часто проводил время в компании студентов. – Она нервно ковыряла кожицу вокруг ногтя. – Я хотела лишиться девственности с опытным мужчиной и знала, что он как раз такой. Мы продолжили видеться после того, как впервые переспали. Пока однажды он вдруг бесследно не исчез. Перестал отвечать на мои звонки. Просто взял и уехал. Даже не доработал до конца учебного года. Мне нужно было закрыть для себя этот вопрос, поэтому я нашла его. А заодно выяснила, почему он уехал. Из-за меня. Потому что его жена, которая преподавала в другом университете в паре штатов оттуда, обо всем узнала и за уши притащила его обратно домой. Узнав его новый адрес, я совершила ошибку: приехала туда и постучала в его дверь.

Плохое решение. Но у меня был богатый жизненный опыт, а Эшлинг жила в защитном коконе. Конечно, она хотела получить ответы, обрести чувство завершенности и прочую чушь, какую описывают в книжках.

– Дверь открыла его жена и швырнула в меня телефон, по которому он мне звонил. Начала кричать на меня на глазах у всех соседей, называя шалавой, разлучницей и избалованной дрянью. Сказала, что моя мать шлюха и всем в Америке известно: все ее дети не от Фитцпатрика. А потом пообещала сообщить во все больницы Бостона о том, что я сделала. Это было унизительно. Тем более, я даже не знала, что этот мужчина был женат.

– Поэтому ты не пыталась устроиться в местную больницу? – спросил я.

Эшлинг прикусила нижнюю губу, отрывая все больше омертвевшей кожи возле ногтя.

– Отчасти. Возможно. Я не знаю. В любом случае, это не единственная причина. С тех пор я еще больше ограничила общение с мужчинами.

– Хорошо, – невозмутимо ответил я. – Мы все сволочи.

В воздухе повисла тишина. Я хотел, чтобы она ушла. Она ничего не расскажет мне об отношениях ее родителей или о Джеральде. Все это бессмысленно.

– Расскажи мне что-нибудь личное. – Она прижала щеку к плечу. – Хоть что-нибудь, Сэм. Мне от этого станет легче. Пожалуйста.

– Эшлинг, тебе пора.

– Почему?

– Потому что это ни к чему не приведет. Мы трахнулись. Это было ошибкой. Тебе пора жить дальше. Чего бы ты ни ждала, уверяю тебя, этому не бывать. У меня нет ни души, ни сердца, ни совести. Да, мы повеселились, но для меня все женщины одинаковы. Я никогда не предпочту тебя всем прочим. Если ты думаешь, что для твоей матери брак с Джерри – сущий кошмар, то представь своего отца в его худшем проявлении и продолжай представлять дальше. Это буду я.

И тогда это, наконец, произошло.

В конце концов, она заплакала передо мной.

Проронила всего одну слезу. Та скатилась по щеке, сорвалась с подбородка, словно с обрыва, и упала ей на колено.

– Да чтоб тебя, женщина, – процедил я и отвел взгляд, чувствуя… просто чувствуя. Чувство не было сильным, лишь легкий дискомфорт, но я не хотел видеть, как она плачет.

Всего один раз.

Первый и последний раз я уступлю этой раздражающей женщине. Не более.

Я встал, схватил бутылку виски за горлышко и, сделав щедрый глоток, начал расхаживать по комнате.

– Когда я был ребенком, а Трой и Спэрроу еще не забрали меня к себе, я жил с Кэт и бабушкой, и у нас в доме висела картина. Всего одна. Настоящая дешевка. Старое выцветшее изображение домика у озера – простое и довольно паршивое. В общем, эта картина висела напротив кровати в главной спальне. И постоянно падала на пол от каждого скрипа двери и каждого вздоха. Ключ от хозяйской спальни был только у Кэт, и она не догадывалась, что я научился вскрывать замки.

Я замолчал. Сделал еще один глоток. Понял, что уже наполовину пьян, и поставил бутылку на журнальный столик, заметив, как Никс перебирает и достает еще больше пуль из банки и одними губами произносит инициалы. Будто оплакивает этих людей или вроде того.

– Когда я был маленьким, Кэт частенько наказывала меня голодом. А для этого превратила пространство под своей кроватью в импровизированную кладовую. Там она хранила всю еду. Приправы, чипсы, крекеры, полуфабрикаты. Бабуле не хватало сил спорить с ней по этому поводу. Как ты знаешь, я был паршивцем, а потому считай, что постоянно был наказан. Поэтому я все время был очень голоден и слишком мал для своего возраста.

Эшлинг поджала губы, и я сразу понял, что она готова снова расплакаться. Оттого я чувствовал себя гребаным Бэмби. Мне не нужна ничья жалость. Я поспешил рассказать следующую часть истории.

– В какой-то момент я понял, что могу пробраться в комнату и взять себе рамен или пачку чипсов. Так я и делал. Часто. Но Кэт была склонна приходить в самый неподходящий момент. Когда я не успевал убежать из ее комнаты, мне приходилось прятаться под ее кроватью под ворохом фастфуда.

Я горько улыбнулся, глядя на голую бетонную стену и чувствуя, как Эшлинг рассматривает мой профиль, желая услышать больше.

– Кэт была шлюхой, поэтому чаще всего домой приходила не одна. После четвертого случая я перестал считать, сколько раз вынужденно прятался под ее кроватью и чувствовал, как пружины матраса впиваются мне в спину, пока кто-то трахает ее надо мной.

Эшлинг отвернулась, втянув воздух сквозь стиснутые зубы, будто почувствовала мою боль.

– Нет, – прохрипела она.

– Да. – Я сменил направление и пошел в ее сторону. – Я чувствовал тяжесть грехов своей матери и в прямом, и в переносном смысле. Ее трахали надо мной. Снова, и снова, и снова. А я дрожал, чувствуя, как от голода кружится голова, а все тело напряжено до предела, чтобы я не выдал себя внезапным движением. Мое самое яркое детское воспоминание – та дурацкая картина. Она падала всякий раз, когда изголовье кровати ударялось о противоположную стену. Но, падая, не переворачивалась обратной стороной, а потому я всегда видел, как этот домик и озеро глядят на меня, будто поймали с поличным. У нас с этой картиной были свои отношения. Мне казалось, что она издевалась надо мной. Напоминала о моей дерьмовой жизни, и каждый раз, когда я смотрел на нее, синие и фиолетовые ссадины, оставшиеся на моей спине от впивавшихся в кожу ржавых пружин матраса, снова давали о себе знать.

– У тебя дома нет картин, – медленно