Не только потому, что Джек Льюис открыл мне, кем был Джим. Поверил ли я ему? И да и нет. По существу, это не важно. Я всяко не верил в реальность этой истории. Если это Джеймс Кук, голову следует отослать в Англию. Я не знал, что с ней там сделают. Может, скроют ее существование, ведь история какая-то неловкая. Или предадут земле, сопроводив это подобающей церемонией. Может, даже положат в отдельный гроб. Но сколько раз можно хоронить одного человека? А что, если в один прекрасный день на свет божий выплывет его нога? Придется хоронить и ее?

Имя Джим поначалу казалось мне злой шуткой. А теперь Джеймс Кук словно стал частью этой шутки, и я решил, что лучше бы оставить его в покое. Но голова все еще лежала в каюте, — последнее, что осталось от человека, умершего немирной смертью. Я не мог просто выбросить ее за борт, как сломанную вещь или кусок протухшего мяса.

Именно тогда я понял, в чем разница между Джеком Льюисом и мной. Для Льюиса имя Джим было именем мумифицированной головы. Для меня — именем человека.

С тех пор я часто думал о том, не был ли Джим для меня более человеком, чем канаки. Дело не только в том, что синяя татуировка, полностью покрывавшая их лица, топила все индивидуальные черты в бездонном мраке. Их глаза тоже были чужими. Я искал в них что-либо человеческое, но не находил. Глаза были частью маски, словно сетчатку тоже покрывала татуировка.

Я ни разу не слышал, чтобы Джек Льюис с ними говорил, и сам этого тоже не делал. Я отдавал приказы. Они их выполняли. Перевязывая раненого канака, я заметил, что это тот самый, у которого нет уха. Когда я пытался промыть рану, он отвернулся. Не смотрел на меня и когда перевязка закончилась.

Между нами пролегала граница, которую мы так и не нарушили. Но по мере того как шло время, проходил и мой страх. Корабль поведал нам, кто мы такие: я был капитаном, они — командой, а пассат, всегда дующий с одной стороны и с одной силой, каждый день укреплял нашу уверенность в том, что все идет как надо.

И вот в создавшейся ситуации я начал вести себя как-то странно, даже по моему собственному мнению. Я разговаривал с Джимом. Шел в каюту, зажигал лампу на китовом жире и вынимал голову из мешка. Помещал перед собой на столе, и мне казалось, что в колеблющемся свете лампы на лице Джима возникает внимательное выражение. Я видел, как он сосредотачивается где-то там, за зашитыми веками. Молча. К счастью. Противное стало бы окончательным доказательством моего помешательства.

Я ставил перед ним узелок с жемчужинами, вынимал по одной и показывал ему. И спрашивал, следует ли мне оставить их себе.

Первым моим побуждением было выкинуть жемчуг в море вслед за Джеком Льюисом. Да, были минуты, когда я сожалел о том, что не сделал этого у него на глазах, пока он еще дышал. Это стало бы знаком победы над ним и над той низостью, которой, как ему, очевидно, казалось, он может меня заразить.

Я слишком долго колебался. Момент был упущен, и теперь я прятал жемчужины вместе с Джимом. Вскоре наверняка начал бы носить их за пазухой. А потом и вовсе ценить пуще собственной жизни и тем самым дал бы канакам прекрасный повод у меня их отнять. Кто сказал, что канаки не понимают, насколько ценны жемчужины, почему бы им не желать того, что можно получить за деньги, и прежде всего свободы?

Чувствуя тяжесть наполненного жемчугом узелка, я словно взвешивал в руках свою будущую жизнь. Мне даже «Летящий по ветру» не был нужен. Я мог бы купить свой корабль. Три корабля, и стать судовладельцем, завести свой дом, может, даже купить тот большой красивый дом на Овре-Страндстраде, отстроенный после пожара, тот, что стоит наискосок от дома священника. В мыслях я уже поселил в доме жену и детей и даже слуг. Представлял, как жена в фиолетовом платье рвет в саду розы.

Я не расписывал свои фантазии Джиму. Вместо этого я превращал его в своего судью. Он должен был принимать за меня решения. И вовсе не страдания, доставшиеся на его долю, прежде чем он стал мумифицированной головой, наделяли Джима в моих глазах таким статусом. Скорее, меня привлекала его молчаливость. Я мог вложить в его уста любой ответ.

— Итак, Джим, — говорил я, сидя в полумраке каюты. — Оставить мне жемчужины? Что скажешь?

Джим молчал. Он лишь смотрел на меня из-под зашитых век, и я чувствовал, что там прячутся ответы на все мои вопросы.

Я стал думать о своем «папе тру». Я никогда не спрашивал у него совета, а он мне ничего не советовал. Мы слишком рано расстались. Теперь я его искал. Найти пропавшего «папу тру» — такой была моя миссия в Тихом океане. Но чего я хотел от него? Доброго совета? Возобновления прерванной связи? В последний раз я видел его ребенком. А теперь был взрослым и уже не мог превратиться обратно в ребенка. Так чего я хотел? Продемонстрировать, что встал на ноги и без его помощи? Неужели я обошел полмира лишь для того, чтобы показать ему, что легко без него обхожусь?

Я осознал, что в мыслях никогда не шел дальше того момента, когда окажусь с ним лицом к лицу. Я был хорошим моряком, пересекал великие океаны, но в тот момент чувствовал себя в мире новичком, и не потому, что не изведал бурной жизни перенаселенных портовых городов, их украшенных пальмами набережных или продуваемых ветрами скал, а потому, что по-прежнему знал бесконечно мало о собственной душе. Я мог вести корабль по карте. Мог определить его положение по секстанту. Я находился в неизвестном месте, посреди Тихого океана, на корабле без капитана и мог прокладывать курс. Но у меня не было карты собственной души и не было курса в жизни.

Я вынул из шкафа все бутылки Джека Льюиса и вышел на палубу, чтобы выбросить их за борт. Ни одной не открыл, все выкинул в воду, даже загадочную бутылку с белым содержимым, в котором временами угадывался контур темной фигуры. Я усвоил, что двери, которые открывал передо мной Джек Льюис, вели лишь в комнаты, полные новых ужасов. Я смотрел, как бутылки погружаются в воду и исчезают в волнах.

И знал, что не бутылки должен был выбросить, а Джима. Но Джим продолжал составлять мне компанию. Вместе с жемчужинами.

Так проходили дни. Я представлял себе будущее. То жемчужины казались мне неожиданной удачей, то проклятьем, которое, если я когда-нибудь их продам, сделает меня соучастником преступлений Джека Льюиса.

А между тем мы продолжали путь к Самоа.

Покуда Джим мне не ответил, я чувствовал, что все еще свободен в своем выборе. Я остановил время и поймал себя на желании навсегда остаться в полном предчувствий мире грез, который с помощью Джима создал в полутемной каюте.

Я забывал, где нахожусь. Пребывал в мире, где исполняются желания и не надо ни за что платить.

Бо́льшую часть дня я оставался один, но одиночество не было бременем. Ел в каюте, канаки — на палубе. Они готовили. Рис и тушеные клубни таро. Иногда бросали за борт леску и ловили желтоперого тунца.

Я показывался на палубе, только чтобы выправить курс и настроить паруса.

Через неделю пассат стих. Исчез однажды вечером вместе с солнцем, закатившимся красным шаром за горизонт, а со всех сторон раскрылся веер облаков.