И председатель тоже… Когда в школу приходил — предупредить, чтобы дети не играли в окопах. Интересовался, что да как у тебя…

— А тот парень, что вместо меня взяли, он как — тянет?

— Тетушка Флорина мне по секрету рассказала, что председатель на него накричал — прямо на собрании, при всех. Он из-за электрички опаздывает на работу.

— Да, такого дурака, как я, теперь поискать — чтоб в деревню насовсем переехал…

— Поговаривают, будто он увольняется. Старший инженер тоже его ругает. В январе опять была драка — из-за Камелии.

— Неужто Пузан все еще с ней?

— Да… А она, как всегда, готова крутить с первым встречным. Пузан и застукал ее с этим, новеньким, в конторе.

— А ты?

— Что — я?!

— Не придуривайся. — Паул пристально смотрел ей в глаза. У Эмилии защемило сердце.

— Зачем ты так…

— Тяжко тебе одной? — Он перевел взгляд на свою арестантскую шапку и, растягивая слова, произнес: — Знаешь, этот чертов бром… Иногда мне кажется, что я уже никуда не гожусь. — Голос у него вдруг сел. — Не желаю я, чтобы обо мне все языки чесали, как о Пузане. Уж лучше развестись.

— Перестань, Паул. Все будет хорошо.

— Только не это, лучше уж развестись. Я тут всякого наслушался. Как подумаешь, ведь и женщины по-своему правы.

Он провел рукой по лицу. Кусочек газеты отклеился. Эмилия смотрела на его щеку. Она была уверена, порез глубокий, пусть и незаметный.

Под потолком стоял табачный дым — хоть топор вешай. Голоса вокруг них постепенно затихали. Только из угла, где сидел парень в куртке из болоньи, время от времени еще доносились выкрики и смех.

— Кто-нибудь еще вспоминает мою аварию?

Эмилия помолчала. За четыре года она так и не поняла, какого ответа ждал Паул, каждый раз спрашивая у нее одно и то же.

— Да вот, Жеан Гаврилеску на днях вспоминал; я тебе забыла сказать — он машину купил! В учительской кто-то завел разговор о всяких происшествиях, тут он и вспомнил о… Он говорит — тебе просто не повезло. Так и сказал: не повезло…

— Плевал я на твоего Гаврилеску! — рявкнул Паул. Те, кто сидел рядом, даже не обернулись. Зато охранник за его спиной сразу же встрепенулся:

— Эй, ты! Заткни хайло!

Понурившись, Паул кусал губы. Такой уж здесь был порядок — или отвечай: «Слушаюсь!» — или опускай голову.

— И дед Пистоль иногда вспоминает, ежели выпьет. А когда трезвый, так молчит.

— А еще что новенького?

— Фрусина в Бухарест переехала. И Мелаке теперь приезжает только по воскресеньям — в футбол с парнями погонять. Говорит, они оба по тебе скучают.

— Плевать я хотел на Пистолеву старуху, а вот как бабка Аурика — не померла еще за четыре-то года?

— Не говори так!

— А кой черт их понес в такую темень, да еще посреди дороги?!!

Она не ответила. Не нашлась, что ответить. Просто прикурила еще одну сигарету и протянула ему.

— А с машиной что? Нашла кого-нибудь, кто толк понимает?

— В сарае она. Я ее половиками прикрыла.

— Дались тебе эти половики! Лучше бы позвала дядьку Фане — мотор прочистить.

Опустив голову, она повторила его слова в первом лице единственного числа.

* * *

Повидав Паула, Эмилия почувствовала себя увереннее. Время побежало быстрее. Правда, ей не удалось сказать ему самое главное. Вернее, она не решилась сказать ему это. Ведь Паул и слышать не желал ни о чем, кроме того, что имело отношение к его аварии. Все остальное он считал ерундой. В самом деле, что интересного может произойти с одинокой женщиной, живущей в деревне? С тех пор как он попал «туда», Паул не мог понять, что и «на воле» есть о чем плакать. Бедняга, он воображал, что в селе еще говорят о нем! Словно всем делать нечего, кроме как вспоминать о той аварии. Старший инженер заговорил о нем, только когда она сказала, что едет на свидание. А если бы Паул слышал, каким тоном спрашивал о нем Пузан… Его лучший друг, Пузан! И что бы сказал Паул, если б узнал, что соседки снова называют ее «барышней», как десять лет назад…

А Паул держался так, словно этих четырех лет и в помине не было. Даже вопросы задавал одни и те же.

— Откуда тебе знать, каково это — считать каждый день, — сказал он ей как-то. Может, дни она и вправду не считала, но он-то почти не изменился за эти годы — время словно остановилось для него, у нее со временем были совсем другие отношения.

— А у тебя появились новые морщинки! — заметил Паул на последнем свидании. В его голосе она уловила злорадство. Но ведь и морщинки были той самой «ерундой», как и все, о чем ей так хотелось рассказать. Ей не по силам оказалось вычеркнуть эти годы из своей жизни, а ему это удалось. Она вся извелась от одиночества и ожидания, от этой «ерунды», которую он презирал. Каждый раз, приезжая к нему, она покорно встречала молчаливый упрек в его глазах. Такой же полный тоски взгляд был там у всех — в нем сквозило неосознанное сожаление, что у других есть то, чего они лишены. Но разве она виновата, что живет «на воле»? Зачем Паул мучит ее, вынуждая испытывать вину за то, что она сидит по другую сторону стола? Ничего себе свобода — сидеть напротив него!

В конце концов, если бы не он, она бы наверняка уехала из этой проклятой дыры или по крайней мере нашла бы какой-то выход, например снимала бы квартиру в Бухаресте, а сюда бы приезжала на работу — так делали почти все учителя, докторша и новый инженер, с которым подрался Пузан. За четыре года она просто возненавидела эту жизнь!

С раннего утра и допоздна она была в школе. То вскапывала с детьми пришкольный участок, то репетировала с ними концерт к очередному празднику, но, когда надо было провести урок французского, она, входя в класс, вся сжималась от страха и отвращения. Учебники ей опротивели: она давно знала их наизусть и, читая вслух, нарочно делала ошибки, предоставляя детям исправлять их.

Уроки стали для нее сущим наказанием, избежать которого она пыталась, позволяя ученикам рассказывать ей деревенские сплетни или ябедничать друг на друга.

Однажды после уроков Симона, учительница физики, пригласила Эмилию в гости.

Симона жила в двухкомнатной квартире неподалеку от Северного вокзала. Она была замужем за актером-трагиком и за несколько лет супружества переняла у него излишне аффектированную манеру говорить и страсть к собственным фотографиям. Стены в квартире были сплошь завешены ими. На обороте Симона всегда помечала, где и когда