обещала, что спустит с лестницы и Серджиу, и его приятеля — пусть только сунутся! Паул просто-напросто связал ее по рукам и ногам, навечно приковал ее к дому, к сараю с машиной и к этой проклятой деревне! Эта мысль ошеломила ее своей холодной ясностью; она не впервые приходила ей в голову, но до сих пор Эмилия не готова была осознать ее, словно мысль эта принадлежала не ей, а кому-то другому. Эмилии казалось, что такие мысли выплывают из таинственной глубины, заглянуть в которую она не решалась, чтобы окончательно не растерять жалкие остатки душевного равновесия.

— Хозяйка! Эй, хозяюшка! — У калитки стоял незнакомец. Эмилия стряхнула оцепенение. В последнее время на нее будто что-то находило — частенько она не слышала, когда с ней заговаривали.

Спешить ей было некуда; до вечера еще так далеко! Неторопливо подойдя к калитке, она вопросительно взглянула на незнакомца. По лицу его струился пот, костюм был весь в дорожной пыли.

— Хозяюшка, стакана воды не найдется?

Он был не из их села и, судя по виду, вообще нездешний. У него был слегка растерянный вид горожанина, случайно попавшего в деревню. Она откинула щеколду и, не оглядываясь, побрела обратно во двор, к колонке. Повернула кран; вода так и хлынула из него — напор был сильный. Струя становилась все холоднее; Эмилия сняла с гвоздя большую жестяную кружку и наполнила ее до краев. Холодные капли брызнули ей на лицо и на руки — она вздрогнула. Вода в кружке показалась ей мутной. Под нетерпеливым взглядом путника она выплеснула ее наземь и, снова наполнив кружку, протянула ему, боясь встретиться с ним глазами.

Пил он жадно, захлебываясь, словно боясь, что у него отнимут кружку. Две струйки, бежавшие у него из уголков рта, падали на грудь и текли вниз по запыленному пиджаку. Он еще раз наполнил кружку — сам.

— Вы, верно, приехали двенадцатичасовым? — спросила она.

Глубоко вздохнув, он кивнул:

— К двоюродному брату еду; это третье село отсюда. Всю ночь в общем вагоне трясся, — в голосе его звучала просьба.

— Посидите пока на скамейке, передохните; надо подкрепиться.

— А где ваша собака?

— Кабы была собака, давно бы уже лай подняла!

— Лают на чужих не все собаки, — задумчиво произнес он, зачем-то дотронувшись рукой до кадыка, — некоторых специально натаскивают, чтобы не лаяли…

Она оставила его на скамье под яблоней. Вошла в дом. Немного помедлила в сенях. Она ни чуточки не волновалась, хоть и поняла, кто этот человек и откуда взялся. Она догадалась об этом по его не успевшим отрасти волосам; его помятый костюм безнадежно вышел из моды лет пять тому назад; нитки истлели, и швы там и сям разошлись. Она вошла в кухню. Даже не взглянула на холодильник — там было пусто. Достала из кладовки банку сардин, открыла ее и выложила рыбу на тарелку. Решив, что этого недостаточно, она открыла еще и банку тушёнки — последнюю. Вспомнила, что клеенку на столе в саду загадили воробьи. Нашла свежую льняную скатерть — красивую, клетчатую. Она уж и не помнила, когда в последний раз вынимала ее из комода.

Он в благодарном молчании смотрел, как она хлопочет вокруг стола. Разгладил рукой складки на скатерти.

— По воскресеньям я не стряпаю, — застенчиво сказала она, ставя перед ним тарелку. — И хлеб у меня вчерашний…

— Это не беда, хозяйка. Давненько я не пробовал консервов.

Он торопливо, почти не прожевав, проглотил и консервы, и хлеб. Она сказала, что так нельзя, что он испортит желудок; в ответ он только отрицательно помотал головой.

— Жаль, вина у меня нет — запить нечем…

— Ничего, и вода сойдет, — улыбнулся он.

Она принесла кофе в маленьких изящных чашечках. Он вскочил:

— Зачем вы утруждаетесь, хозяюшка!

Эмилия достала из кармана платья пачку сигарет и положила на стол, рядом с чашечками.

— Спички у вас есть? — спросила она.

— И спички есть, и сигареты найдутся, но я бы взял одну у вас.

Перед тем как притронуться к сигаретам, он провел рукой по волосам — непонятно для чего. Казалось, это доставляет ему удовольствие — он закурил только после того, как еще и еще раз попытался пригладить свой «ежик».

— Сколько вам лет? — Она дала бы ему примерно тридцать пять. Возможно, он был старше, но короткие волосы молодили его. Ей было все равно, ответит он или нет, но он сказал:

— В сентябре сорок один стукнет…

— У вас есть жена?

— Было дело…

Эмилия отшвырнула окурок; долго глядела, как он тлеет в траве.

— А в машинах вы разбираетесь?

Он подозрительно, искоса взглянул на нее:

— Это еще зачем? Я с устатку ног под собой не чую — так-то, хозяйка!

Она сделала вид, что не поняла.

— Вы не могли бы проверить мотор у моей машины?

— А-а-а… вот оно что! Худо-бедно, это я могу. Инструмент найдется? — Он встал со стула. Смешной неуверенности растерявшегося горожанина как не бывало. Точным движением он отбросил сигарету в самую середину розового куста.

* * *

Едва она увидала, как он стаскивает с машины половики, ее охватила необъяснимая тревога. Она уже готова была передумать, но он потребовал ключи. С трудом овладев собой, она протянула ему связку. Ящик с инструментами был в багажнике.

— В сарае есть все, что необходимо для ремонта, — сказала она.

Не в силах справиться с нарастающим волнением, она бросилась в спальню. Она ждала. Упав ничком на кровать, зажала уши и уткнулась лицом в подушку, чтобы не закричать. И не шелохнулась до тех пор, пока снаружи не донесся нарастающий шум мотора. Ее охватила дрожь. Мотор взревел; глухой рокот волнами ворвался в дом. Эмилия отняла руки от ушей. Все-таки он добился своего! В смятении она забилась в угол кровати. Добился!

Охватив колени руками, глядя на дверь, она вся сжалась. Паул, мокрый с головы до ног, стоял на пороге.

Перевод И. Павловской.

ПЕЙЗАЖ НА СТЕНЕ

(Страницы из дневника Мины П.)

Воскресенье, 6 октября 197… года

14 часов

В данный момент дела обстоят довольно-таки сносно. Фотообои — незабываемый горный пейзаж! — заняли наконец свое место на стене в гостиной; стиральная машина в ванной работает просто великолепно. Влад П. ровно 73 минуты тому назад ушел на футбольный матч. Его жена, Мина П., сидит в кресле у телевизора; время от времени по лицу ее пробегает рассеянная улыбка.

В 14 часов 02 минуты она, громко расхохотавшись, восклицает: «Какая прелесть!» — и по привычке оборачивается к другому креслу — пустому. Она все еще смеется, но уже безо всякого воодушевления, можно сказать,