Соседнее кресло с другой стороны занял молодой человек. На нем были мешковатые джинсы, несвежая футболка: его жиденькая короткая бородка казалась грязным пятном на лице. На коленях он держал большой пластиковый пакет с блоками беспошлинных сигарет и бутылками бурбона. Его волосы, которые он ежеминутно отбрасывал со лба нервным движением руки, были цвета влажной соломы. В его взгляде была какая-то странная смесь невинности и опытности, будто он, будучи от природы наивным и доверчивым, успел повидать слишком многое. Садясь в кресло, он машинально извинился — это выдало в нем англичанина, — и его лицо расплылось в приятной улыбке, а женщина с лицом цвета кофе тут же решила, что в случае крушения самолета она бросится на грудь к нему, а не к американцу. С этой мыслью она закрыла глаза.

За время пребывания черного проповедника в Лондоне ей дважды довелось слышать его проповеди. Эти два посещения церкви были ее первыми визитами в храм за более чем двадцатилетний период, и все там произвело на нее неизгладимое впечатление: и запахи, и звуки, и освещение, сопровождавшие службу Черная церковь имела мало общего с католической церковью, о которой у нее сохранились детские воспоминания. Ее память хранила множество склоненных голов, проповеди на латыни, мужчин, перешептывающихся друг с другом и дополнявших сказанное выразительной мимикой, на что итальянцы были великие мастера. Все выглядело так, будто надо было обязательно закрывать лицо и говорить шепотом, чтобы не увидеть чего-то лишнего или, не дай бог, не помешать таинству службы. А в храме пятидесятников? Там все было громко, горделиво, без коленопреклонения; буйство красок, пения, движения.

Не вдаваясь в суть, она воспринимала церковь пятидесятников как самовыражение духа черной расы, причислять себя к которой ей было запрещено. Не вдаваясь в суть, она понимала, как бы отреагировал ее отец на столь открытое отступление от его веры. Он наверняка начал бы смущенно переминаться с ноги на ногу, произнося полушепотом какие-то непонятные фразы; во всех фразах обязательно были бы слова «уважение», «почтение», «почитание». Но вряд ли бы он удивился, найдя свою дочь в таком месте. Потому что, как он и сам понимал, в самой ее жизни не было ни уважения, ни почтения, ни почитания. Сперва она думала, что это происходит из-за того, что ее считают черной. Однако по прошествии времени она поняла, что она действительно черная. А это, как понимала и она, и ее отец, совсем другое дело.

— ОНАНИРУЙТЕ! ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙТЕ!..Иисус говорил… ИЗМЕНЯЙТЕ! РЕВНУЙТЕ!..Возлюбите Господа нашего… ДЬЯВОЛА! САТАНУ! ВЕЛЬЗЕВУЛА!..всем сердцем, всем разумом, всеми силами… ВСЕМИ СИЛАМИ! ОН ИЗРЕК. ХВАЛА ИИСУСУ! АМИНЬ!

Женщина с лицом цвета кофе могла воскресить в памяти каждое слово, произнесенное проповедником; ее мучила мысль, действительно ли между ним и ее отцом существуют такие сильные различия: публика самого разного пошиба с показным лицемерием крутилась вокруг проповедника, как восторженные болельщики вокруг боксера-победителя. Во всем этом шоу она улавливала ту малую каплю пользы, которую церковь пятидесятников приносит своим черным прихожанам. При этом она понимала, что паства выражает свое расовое достоинство не благодаря своей церкви, а наперекор ей. Она размышляла и о других непонятных механизмах «негритизации», с которыми она познакомилась и которые она отвергла, как отвергают дурные наклонности или пагубные привычки: движение масс, политика изоляции и изоляция политики. Рожденная в оппозиции, она не видела большого проку в новой оппозиции, которая займет место прежней. Цветная женщина с лицом цвета кофе знала, кем она является, и это можно было определить одним словом — «экзотическая». Не потому, что она была «чужеродной» — она была англичанкой, и это было написано в ее паспорте, — а потому, что она была необычной, странной, непривычной, и этим определялась ее принадлежность к черной расе.

«Экзотическая». Это слово было на ее визитной карточке в течение более пятнадцати лет. Интересно, а считали ли клиенты ее в действительности «экзотической»? Наверное, нет. А интересно, возможно ли, что человек сам сочтет себя «экзотическим». А может ли женщина считать себя необычной, странной, непривычной? Ну а если она не необычная, то какая же она тогда?

Она выпрямилась в кресле и увидела, что они летят уже не меньше часа, а она и не заметила, как прошло время. Солнечные очки соскользнули с лица и покоились у нее на коленях, а зрачки расширились в искусственном освещении салона, имитирующем ночной сумрак. Сидевший рядом Боб Пек крепко спал, тяжело дыша во сне. Сидевший по другую сторону костлявый англичанин смотрел фильм, но, увидев пробудившуюся от сна соседку, снял наушники и с любопытством уставился на нее.

— Вы в порядке? — спросил он.

— С такого вопроса вы обычно начинаете знакомиться с девушками? — спросила она, улыбаясь, и только через мгновение сообразила, что улыбается ему своей профессиональной отработанной улыбкой, придающей ее лицу сладострастное, похотливое выражение. Она мгновенно сомкнула губы, согнав с лица улыбку, а молодой человек почему-то сконфузился. По возрасту она годилась ему в матери. Что это, черт возьми, она делает?

— Вы не скажете, который час? — спросила она.

Часов у парня не было. Но он тотчас же позвал стюардессу, которая показала ему часы у нее на запястье. Наморщив лоб, он с улыбкой спросил у женщины с лицом цвета кофе:

— В Англии или в Америке?

— В Америке.

— Половина четвертого.

— Утра или дня?

— У нас время на шесть часов впереди американского, — ответил он. — Половина четвертого дня.

— Благодарю, — произнесла она и снова поймала себя на том, что одарила его профессиональной улыбкой, которую он, чего доброго, воспримет как приглашение к дальнейшим действиям. Она выругалась про себя — от старых привычек быстро не отделаться. Она снова надела солнцезащитные очки и глубоко вздохнула, давая понять, что беседа окончена, но молодого человека это, как видно, не устраивало.

— Это ваша первая поездка в Америку? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Первая.

Она ответила ему с готовностью. Может быть, беседа сможет отвлечь ее от тупиковых мыслей, которыми полна голова. А возможно, ей польстило внимание этого парня двадцати с небольшим лет. Такое в последнее время случалось не часто.

— По делу или ради удовольствия?

— По делу, — ответила она и тут же уточнила: — По семейному.

Парень засмеялся искренним, простодушным и невольно располагавшим к нему смехом.

— У всех одно и то же, но у всех все по-разному, — сказал он. — А куда вам надо в Америке?

— В Гарлем.

— В Гарлем?

— Да, в Гарлем. К брату дедушки; он живет на Уэст, 126.

— На Уэст, 126?

— Да, на Уэст, 126. Вы еще долго собираетесь повторять за мной то, что я говорю? Вам что, знаком этот адрес?

— Простите. Знаком ли мне этот адрес? Уэст, 126? Да. Я знаю это место. И оно не очень-то веселое.