Это мы совсем недавно наблюдали на киевской площади Независимости. Там в декабре 2004-го собрались не только заранее прикормленные активисты грантососных молодёжных команд – от защитников бессчётных черноморских чаек до коллекционеров узоров карпатских вышиванок (на их содержание истрачено порядка $2 млрд, причём несколько лет финансированием негосударственных организаций по всему миру занималась сотрудница разведывательного отдела министерства иностранных дел Соединённых Государств Америки Кэтрин Клэр – в девичестве Екатерина Михайловна Чумаченко, ныне жена президента Украины Виктора Андреевича Ющенко). Пришло и множество людей, хорошо воспитанных, образованных, дотоле не отмеченных ни особой верой в легенды о «преступном кучмовском режиме», ни пристрастием к массированным концертам тяжёлого рока на открытом морозном воздухе. По сей день многие из них изыскивают хитроумные благородные объяснения своему соучастию в деле, чья фальшивость стала очевидна независимому наблюдателю ещё до первых ударов импровизированных барабанов из железных бочек.

Но ведь фашизм провозглашает равными только своих приверженцев! И в то же время подчёркивает их превосходство над всеми, кого премудрый вождь соизволит объявить враждебными, неполноценными или просто не вписывающимися в предначертанную им конструкцию. Так фашизм удовлетворяет сразу два глубинных инстинкта, движущих любым стадным животным – в том числе и человеком: потребность слиться с массой себе подобных и желание вскарабкаться на верхушку социальной пирамиды.

Представители элиты наделены этими инстинктами в той же мере, что и прочие люди. Посему не менее прочих испытывают соблазн поддаться дудочкам современных хаммельнских крысоловов. От участия в организованных преступлениях не спасёт никакая элитарность. Более того, профессионально изощрённый разум легко находит оправдания любым подлостям, неизбежным на пути подавления неугодных (да и на собственной карьерной лестнице: вспомним хотя бы, что печально памятные репрессии, стоившие жизни почти полутора миллионам наших граждан и долгих лет лишения свободы ещё двум с лишним миллионам, строились в основном на доносах таких же граждан, рассчитывавших в чём-то улучшить собственное положение).

Меня часто причисляют к элите. Но я и сам не раз испытывал тягу в какую-нибудь толпу – реальную или воображаемую. Пока мне удаётся себя тормозить. Чего и читателям желаю.

[83]

Печальная весть о смерти Егора Тимуровича Гайдара застала меня за изучением его нового труда «Смуты и институты» (стр. 5–182 авторского сборника «Власть и собственность», СПб, «Норма», 2009, включающего также написанное в августе – сентябре 1994-го исследование «Государство и эволюция»). На множестве примеров из всемирной и отечественной истории признанный вождь отечественных экономических реформаторов доказывает одну и ту же печальную мысль: разрушить организационные структуры, обеспечивающие успешное взаимодействие множества людей в едином обществе, можно за считаные дни, а то и часы; построение же новых структур, без которых общество не способно существовать, неизменно отнимает долгие годы.

Даже если новое неизмеримо эффективнее старого – громадные хозяйственные потери в переходный период влекут множество смертей от голода. Не говоря уж о волне преступлений, неизбежно проистекающей из отсутствия организованного противодействия им.

Впрочем, немалая часть преступлений в таких условиях оказывается вынужденной. Например, Егор Тимурович исследовал, как в 1918-м стремление горожан прокормиться натуральным обменом с крестьянами вступило в противоречие с необходимостью первоочередного обеспечения государственно важных структур – вроде вооружённых сил – ради скорейшего восстановления самой возможности взаимодействия всех слоёв общества на всей территории страны. Это вынудило нарождающуюся власть объявить мешочничество – поездки на село с грузом, посильным для переноски на себе – преступлением. Но не ослабило стремления выжить. Тем самым миллионы горожан в одночасье оказались вынуждены нарушать закон ради продолжения собственного существования. С точки зрения власти их деяния были немногим лучше уличного грабежа и карались практически так же. Чьей-то жестокости тут не было (хотя ожесточение, порождённое уже идущими конфликтами, несомненно присутствовало с обеих сторон). Было трезвое – хотя и циничное вследствие свежеусвоенного материализма – осознание властью печальной формулы: «Что может быть ценнее человеческой жизни? Две человеческих жизни».

Удивительно сходны в разных землях и эпохах и судьбы зачинателей смуты. Те, кто надеялся извлечь из крушения существующих организационных структур личную выгоду, чаще всего не доживают до становления условий, позволяющих хотя бы внятно сформулировать, в чём эта выгода может заключаться. В лучшем случае – оказываются в эмиграции, как большинство политиков, уговоривших в феврале 1917-го Николая II Александровича Романова отречься от престола. А то и сочиняют извращённые судебные технологии ради взаимоистребления, как герои Великой Французской революции.

Это логично вытекает из всего хода гайдаровского исследования. Сильные мира сего опираются не столько на собственные мышцы и нервы, сколько на обширную паутину общественных взаимосвязей. Смута же рвёт всю ткань общества со всеми паутинами, сплетёнными из её нитей. Всякий надеющийся, как и прежде, ловить зазевавшихся мух, да ещё и ожидающий, что в обвальной неразберихе они будут летать вслепую и чаще попадаться, рискует оказаться вовсе без опоры. Сплести же новую паутину – дело далеко не секундное: далеко не каждый успеет вновь прочно приклеиться к обществу.

После нескольких перетасовок наверху оказываются те, кто не только готов свалить вину за все неполадки на предыдущее поколение управленцев, но и искренне верует в их вину. Кто сам готов пользоваться служебным положением и, естественно, склонен полагать, что cosi fan tutte [все делают это – название оперы Моцарта]. Кто исходит из неких политических доктрин (от общественного договора Руссо, который якобы можно нарушить только по злой воле, до марксовой концепции классовой борьбы, определяющей едва ли не всё поведение человека его положением в обществе). Кто, наконец, объясняет злым умыслом даже последствия обычной глупости.

И это также неизбежно. В атомизированном обществе, где даже жизненно важные взаимосвязи утрачены, срабатывают только простейшие – одноходовые – решения. А что может быть проще, нежели бросить очередных козлов отпущения на пики изголодавшейся парижской бесштанной толпы [в предреволюционные годы неотъемлемой частью дворянского костюма были пышные шорты – кюлоты, а всех носивших обычные брюки презрительно именовали санкюлотами – бесштанниками] или штыки кронштадтских матросов, озверевших от бездельного ожидания грядущих сражений!

Гражданская война после краха управленческих структур, по счастью, не строго обязательна – это доказывает, в частности, личный опыт самого Гайдара: Ельцину удалось удержаться на грани, ограничившись символическим обстрелом пустых этажей здания Верховного Совета 4-го октября 1993-го. Но вероятность такой войны всё же весьма велика. Альтернативных проектов устройства общества всегда немало. После краха существующих управленческих структур все их сторонники одновременно желают осуществить свои идеи на свежеобразованном пустом месте. Столкновения неизбежны.