Но само согласование с противником действий после переворота – действие совершенно разумное. Ведь любой провал делегитимизирует власть. Значит, поражение может дать те же последствия, что и революция. Единственный шанс избежать полного распада общества – установление порядка извне.

Международное право не только признаёт право оккупантов брать на себя управление занятыми территориями, но и настоятельно рекомендует такой образ действий. И немцы в захваченных ими странах, и государства антинацистской коалиции в самой Германии, и вьетнамцы в Камбодже, очищенной от ультралевых фанатиков, считали наведение порядка своей обязанностью.

Если оккупанты пренебрегают управленческими функциями, свержение даже явно преступного режима влечёт поток новых преступлений. Хрестоматийный пример – вторая иракская кампания. Американцы распустили правящую партию, уволили всех состоявших в ней государственных служащих – то есть едва ли не весь аппарат управления – и долго не создавали ничего взамен. На совести Саддама Хусейна сотни тысяч погибших в ирано-иракской войне. Но за вычетом этих потерь, случающихся не только в диктаторских странах, по его вине убито куда меньше, нежели в разразившейся на почве безвластия схватке множества общин, чьи распри он сдерживал самыми жестокими способами.

С этой точки зрения разумно выглядит сотрудничество отечественной внесистемной оппозиции – и до 1917-го, и сейчас – с зарубежными политиками. Разрушаешь управленческую структуру государства – держи в запасе систему внешнего управления, дабы переворот не обернулся пагубным безвластием.

Но если оккупанты отсутствуют или по каким-то собственным соображениям (скажем, ради окончательного избавления от оккупированного конкурента) не желают исполнять свои международно признанные обязанности – даже свирепейшая диктатура лучше революции.

[85]

В числе ключевых элементов национальных мифов многих постсоветских республик – рассказ о расстрелянном возрождении. Среди жертв волны репрессий 1937–38-го – многие из тех, кто, начиная ещё с разгара Гражданской войны, радостно создавал национальные культуры советских народов.

Как гражданин Украины я знаю в основном украинскую ветку расстрелянного возрождения. Некоторые цветы на этой ветке и впрямь замечательны.

Известнейший из творцов современного украинского языка Николай Григорьевич Фитилёв (псевдоним – Мыкола Хвыльовый, то есть Волновой) до приговора не дожил. 13-го мая 1933-го видный прозаик и публицист пригласил домой коллег и перед ними застрелился. Было за что. Так, его слова «Рим и сегодня тлеет, но никакой Муссолини уже не поднимет его на высоту былой грандиозы» в тогдашнем контексте воспринимались как однозначное одобрение вождя Союза Борьбы, хотя коммунисты (а бывший чекист Фитилёв – член компартии) считали фашистов главными своими врагами. Первичной дифференциацией в обществе он полагал процесс образования национальных государств, а по Марксу – да и по здравому смыслу – общество дифференцировалось задолго до появления самого понятия нации. «И самостоятельна Украина не потому, что этого хотим мы, коммунисты, а потому, что этого требует железная и необоримая воля исторических законов, потому, что только таким способом мы ускорим классовую дифференциацию на Украине» – несовместимо с идеей строительства коммунизма как бесклассового общества. Эти отклонения от классики – не мелочь (как кажется по нынешнему забвению марксизма), а стратегические разногласия в выборе пути развития страны.

Основоположники коммунизма по опыту французской буржуазной революции считали социалистическую революцию возможной только во всём мире сразу, чтобы старый строй не пытался силой задавить новый. Если бы революция началась, как они ожидали, в самой высокоразвитой стране, остальные скорее всего последовали бы передовому примеру. Но революция случилась в далеко не совершеннейшей в ту пору Российской империи. Она могла только агитировать за перевороты в других местах. И контрпропагандисты тут же объявили идею мировой революции продолжением имперской экспансии.

Многонациональная империя прогрессивнее мононационального королевства хотя бы потому, что даёт больше возможностей разделения труда. Но большевики до прихода к власти объявили Россию тюрьмой народов, так что им пришлось доказывать: в революционной стране любая нация расцветёт, а не будет угнетаться, как в старое время.

Народы, чьё положение революция явно улучшила, не годились на роль рекламной витрины: слишком малы, а то и вовсе неведомы за рубежом. Большевикам пришлось делать эффектные манекены из частей русского народа – мало– и белорусов.

Ещё в 1860-х, после поражения очередного польского восстания против России, историк ксёндз Валериан Анджеевич Калинка писал: «Если противодействующая сила поляка хранится в его польской душе, то между душой малоросса и душой москаля нет основного различия. Поэтому надо влить новую душу в малоросса – вот в чём главная задача поляков… Если Гриць не может быть моим, и в таком случае пусть будет ни моим, ни твоим». С 1867 года согласно этому указанию действовала Австрия: превратности европейской политики вынудили её искать приращения в зоне интересов России, так что пришлось разрабатывать неконвенционное – пропагандистское – оружие. Галичина – восточный склон Карпат – стала австрийским полигоном отработки технологии превращения русских в антирусских (как несколькими веками ранее та же Австрия сделала окатоличенных сербов – хорватов – врагами сербского народа).

Большевики подхватили австрийский почин. Рьяные украинизаторы – еврей Лазарь Моисеевич Каганович, поляк Станислав Викентьевич Косиор, русский Павел Петрович Постышев – давили всею мощью власти, чтобы южная часть русского народа не уклонялась от уроков украинства, даваемых приглашёнными галичанами, чья родина оказалась под властью Польши. За пользование русским языком на работе можно было вылететь из партии. В то время это – волчий билет и серьёзный риск ареста. Но создание витрины дружбы народов, подготовка развития революции важнее!

В создание украинского народа и языка впряглись рьяные революционаристы любой ориентации. Фитилёв сочувствовал Бенито Амилькаре Андреа Алессандровичу Муссолини, ибо воспринимал бывшего социалиста как борца за изменение общества – всё равно в какую сторону.

Но уже к середине 1920-х стало ясно: мировой революции в обозримом будущем не предвидится. В советских внутрипартийных дискуссиях 1927-го за её главного поборника Лейбу Давидовича Бронштейна проголосовал каждый сотый коммунист. Остальные поддержали призыв его оппонента Иосифа Виссарионовича Джугашвили – строить социализм в одной стране.

Для созидания нужно внутреннее единство. Стали актуальны слова Алексея Максимовича Пешкова (псевдоним – Максим Горький): «Мне кажется, что и перевод этой повести [„Мать“] на украинское наречие тоже не нужен. Меня очень удивляет тот факт, что люди, ставя перед собой одну и ту же цель, не только утверждают различие наречий – стремятся сделать наречие „языком“, но ещё и угнетают тех великороссов, которые очутились меньшинством в области данного наречия. При старом режиме я – посильно – протестовал против таких явлений. Мне кажется, при новом режиме следовало бы стремиться к устранению всего, что мешает людям помогать друг другу».