Но единство обостряло конкуренцию. Фитилёв обосновал свой лозунг «Прочь от Москвы!» откровенно: «Русская литература тяготеет за нами веками как хозяин положения, приучивший психику к рабскому подражанию» – иными словами, он и его коллеги не надеялись написать что-то оригинальное в рамках русской литературы и надеялись уйти туда, где их не с кем сравнивать.

Правда, конкуренции боялись не все. Так, фельетонист Павел Михайлович Губенко (псевдоним – Остап Вишня) дружил с Фитилёвым, но украинотворцев и прочих сепаратистов нещадно ругал – возможно, потому, что писал оригинально. Остаётся лишь гадать, по чьему доносу его 26-го декабря 1933-го арестовали по обвинению в подготовке покушения на Постышева и сослали на 10 лет на север, подальше от Украины.

Но большинство соратников Фитилёва и Постышева попали под арест (а то и расстрел) в силу своего глубокого революционаризма – стремления к изменению всего подряд, хоть на пользу, хоть во вред. Такие люди рано или поздно становятся опасны для окружающих. Не зря всякая революция уничтожает собственных творцов. Если бы Эрнесто Эрнестович Гевара де ла Серна не ушёл делать новую революцию в Боливии – на Кубе он бы всё равно не выжил. Если бы Александра Степановича Яновича (псевдоним – Лесь Курбас) не расстреляли в 1937-м – он бы всё равно нашёл себе смерть, только утащил бы с собой в могилу ещё изрядную часть своего – нашего! – народа.

Судя по дошедшим до меня обрывкам воззрений, народостроение в других союзных республиках также было частью идеи разрывания старого мира под фундамент для нового. Похоже, не только на Украине расстрелянные возрождения было за что расстреливать.

[86]

Целый квартал между московскими улицами – 1-й Останкинской и академика Королёва, Останкинским проездом и 6-м Останкинским переулком – занимает обнесённый высоким забором парк. В центре парка – особняк Сергея Павловича Королёва. Весь этот гектар (по московским меркам – фантастически дорого), ныне ставший музеем великого конструктора, подарен ему правительством в 1957-м – после запуска первого искусственного спутника Земли. В то время даже сами члены правительства не располагали подобными дачами в Москве. Кремль уже давно стал не жильём, а только рабочим местом. Кунцево вошло в состав Москвы, но дача Иосифа Виссарионовича Джугашвили после его смерти толком не использовалась. Подарок стал уникальным. Но никого не удивил. Королёву надо было то и дело ездить не только в свой институт в подмосковных Подлипках (в ту пору – Калининград, а теперь Королёв), но и на совещания с другими главными конструкторами, и в Министерство обороны, и в тот же Кремль. Ведь основу тогдашнего – только сооружаемого – ракетного щита Родины составляли его разработки. Кстати, и сегодня почти все наши боевые ракеты созданы его соратниками и учениками.

Даже в эпоху всеобщего бурного возмущения номенклатурными привилегиями ни у кого не вызывали негодования дачи, автомобили, спецсвязь, спецпитание директоров крупных предприятий, конструкторов, академиков. Хотя точно такие же льготы чиновников государственного и партийного аппарата стали точкой приложения народного гнева, изрядно поспособствовавшей смене строя. При том, что – по надёжным свидетельствам множества мемуаристов – в эпоху индустриализации, военное лихолетье, годы послевоенного восстановления подобные же упрёки в адрес «комиссаров, жирующих на спине народа», вызывали разве что желание набить злословящую морду.

Причина различий очевидна. Вклад директора – не говоря уж об академике – каждый может если не понять, то по крайней мере признать. Результаты же работы советского управленца конца 1980-х были, с одной стороны, вполне очевидны, с другой стороны, весьма далеки от обещанных.

Привилегии советских управленцев, впрочем, не особо поменялись за добрых полвека: в 1920-е и 1930-е они располагали практически теми же дачами, автомобилями, специальными пайками и больницами. Технический же прогресс затронул рядовых граждан даже в большей мере. Легендарные сталинские наркомы отрывались от среднего уровня, пожалуй, куда выше, чем баснословные горбачёвские министры. А результаты их деятельности тоже были не всегда убедительны: например, провалы в сельском хозяйстве случались и при Якове Аркадьевиче Эпштейне, и даже (хотя куда меньшие) при Иване Александровиче Бенедиктове. Но тогдашнее процветание хозяйственных командиров народ воспринимал куда спокойнее, поскольку знал об их ответственности за срывы. Иосиф Виссарионович Джугашвили – в отличие от легендарного Сталина – зря своих помощников на Лубянку не отправлял, но за слабую работу увольнял без излишних проволочек, а за попытки скрыть ошибки мог и впрямь отдать под суд по весьма серьёзным статьям. Брежнев же прощал едва ли не всё, кроме попыток подсидеть себя, любимого. А Горбачёв хотя и устроил зачистку ЦК, Совмина, нижележащих уровней иерархии – но явно не по критериям, как-то связанным с результативностью.

Увольнять, а тем более казнить руководителей не всегда выгодно: накопленный ими опыт зачастую просто нечем заменить. Не зря тот же Джугашвили в войну прощал генералам многие провалы. Когда Лев Захарович Мехлис, будучи комиссаром Крымского фронта, потребовал заменить командующего фронтом генерал-лейтенанта Дмитрия Тимофеевича Козлова, Джугашвили резонно ответил: «У нас нет в резерве Гинденбургов». Даже после разгрома Козлов всего лишь оказался разжалован в генерал-майоры и дальше командовал армиями, был заместителем командующего фронтом…

Но когда острого кадрового голода нет, наказания должны следовать неукоснительно. В 1946-м народный комиссар авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин и главный маршал авиации (что соответствует общевойсковому маршалу) Александр Александрович Новиков были осуждены на 6 и 5 лет соответственно за то, что во время войны заводы выпускали самолёты со множеством производственных дефектов, а военная приёмка, подчинённая Новикову, соглашалась их использовать. Причины большинства дефектов были объективны: дефицит сырья, квалифицированной рабочей силы, частая модернизация конструкций… Если бы таких причин не было, Шахурин и Новиков заслуживали бы несравненно более строгой кары. Но доля их вины в случившемся была: некоторые сложности военной поры всё же можно было компенсировать организационными мерами. Так что по современным представлениям – в отличие от легенд хрущёвской эпохи – дело авиаторов нельзя считать вполне сфабрикованным. Увы, победителей иной раз тоже приходится судить.

Бывают, правда, случаи, когда не вполне ясно, за что наказывать. Например, генералов и маршалов после войны осуждали, помимо прочего, за вывезенные из Германии вагоны трофейных ценностей. Но зачем, к примеру, маршалу Георгию Константиновичу Жукову или министру государственной безопасности Виктору Семёновичу Абакумову десятки баянов и столовых сервизов? Очевидно, высокие начальники запасались подарками для подчинённых: в пору послевоенного дефицита вещевая премия была несравненно ценнее денежной. Поэтому тяга к трофеям рассматривалась не как самостоятельное преступление, а только как отягчающее обстоятельство к иным обвинениям, чья серьёзность зачастую признавалась современниками.