— Пойдем, Агнесса, переодеваться в вечерние туалеты по случаю очередного сабантуя, что мы устроили этим уродам.

— Давай сюда, — послышался голос Пашки. — Тропу нашел, ею пойдем.

Он показывал себе под ноги, когда Дмитрий и Синлев приблизились к нему. На присыпанной пожелтевшей хвоей прогалине хорошо были заметны отпечатки копыт маралов. Совсем недавно два зверя прошли в направлении Тагульского хребта.

Тропа немного пробежала вдоль русла неширокой, но бурной реки и стала взбираться по правому берегу на верх отрога. Дмитрий слегка приотстал, заглядевшись на целый каскад водопадов, чередующихся почти беспрерывно на протяжении более чем километра. Река, прорыв себе проход в скалах, бешеными скачками летела вниз в узкой щели, с жутким стоном и ревом низвергаясь в глубокие воронки. Вода в них кипела, словно бесовское варево Чем выше они поднимались в горы, тем протореннее становилась тропа. Дмитрий не заметил следов топора или лома, им не встретились остатки костров, биваков, похоже, человек никогда не бывал в этих местах. Но кто ж тогда эти дорожные мастера, что обнаружили столь удивительное знание местности и так удачно проложили путь среди каменных нагромождений, глубоких лощин, безошибочно определили броды через бурные реки? Незванов хотел узнать об этом у Пашки, но передумал, решил расспросить его более подробно, когда остановятся на ночлег.

А день тем временем заканчивался, тени гор спустились в долину. Да и тучи все напирали и напирали, закрывая обзор и насыщая воздух влагой.

Мрачный хребет поднимался все выше и выше.

Его опоясывали стены непрерывных скал, полосы вечных снегов, темные ущелья, вклинивающиеся длинными коридорами в глубину хребта. На его крутых склонах громоздились россыпи скальных обломков, серые языки осыпей, следы зимних обвалов и схода лавин. Хребет в вечерних сумерках казался совершенно неприступным, и Дмитрий подумал, что будет слишком безрассудно штурмовать его ночью. И как бы им ни "хотелось его поскорее преодолеть, лучше это сделать при свете дня.

— Пройдем, — уверенно сказал Пашка, когда они остановились у подножия невысокой сопки, решив там заночевать.

— Но откуда ты знаешь. Ты ведь в этих местах никогда не бывал? — удивился Дмитрий.

— Это не важно, главное — тропу не потерять, она сама выведет нас к перевалу. Это ведь не люди проложили. Звери по ней ходят, — пояснил Павел и, присев на корточки, раскопал рукой неглубокий слой не растаявшего до сих пор снега. — Смотри, под снегом — материковая тропа. Если медведь или марал хотя бы раз прошли этим следом, даже в самом раннем возрасте, то потом и через несколько лет пройдут по нему без ошибки. Никогда не забудут, где перебродили реку, с какой стороны обходили валежник, скалы и где по пути кормились…

Мне дед рассказывал, когда я еще пацаном был. — Он огляделся по сторонам и сказал. — Нужно отойти от тропы в сторону и развести костер.

Ощупывая ногами камни и цепляясь руками кусты и корни, они добрались до небольшой площадки под скалой и принялись готовиться к ночлегу.

Даже Синяев, угрюмо молчавший все это время, вдруг принялся что-то насвистывать и натаскал вполне приличную кучу хвороста для костра, пока Дмитрий и Павел сооружали нечто среднее между палаткой и шатром из куска брезента и пихтовых лап, которые из-за отсутствия топора им пришлось ломать руками.

Через некоторое время костер разгорелся, распространяя ласковое тепло. Оттесняя тьму, он ярким светом освещал стоянку и трех людей, разогревающих в банках неизменную тушенку на ужин.

Павел ел не спеша в, в отличие от своих спутников, успевал при этом еще и рассуждать:

— Один день у нас уйдет на перевал, два дня — на переход к поселку. Еще два дня — на объяснения, переговоры и снаряжение вертолета или вертолетов, там уж как решит начальство. Получается пять дней. Очень много. Таранцеву не выстоять столько. Поэтому надо сократить время. И когда мы переберемся на ту сторону гор, придется действовать очень быстро.

— Только бы погода не подвела, — вздохнул Дмитрий, бросая в костер пустую банку. — Того гляди, снег пойдет.

— Того гляди… — согласился Павел и покосился на сидящего в стороне от них Синяева.

Синяев сидел, хмуро уставившись в огонь, и, казалось, не замечал их взглядов. Все терзался в сомнениях, правильно ли он поступил, напросившись идти с ними через горы. Путь, судя по всему, предстоял нелегкий…

Дмитрий перевернул веткой обгоравшую в огне банку и сказал:

— Когда мы шли по тропе, мне показалось, что я слышал стрельбу… — Лицо его приобрело беспомощное выражение. — Неужели бандиты пытались переправиться, если не хуже…

— Не думаю, — быстро сказал Павел. — Эти твари не сумеют так быстро починить мост. У ребят есть еще в запасе автоматы. Если было бы что-то серьезное, то лупили бы очередями, а так, я тоже слышал, били одиночными. Как и раньше…

Командир у меня — мужик толковый. Не иначе, уже придумал, как эту бочку солярки применить. И наверняка мост сейчас горит ясным пламенем.

Дмитрий вымученно улыбнулся:

— Остается только надеяться, что им удастся продержаться.

Павел доел тушенку и тоже бросил банку в костер. Потом достал из водонепроницаемого пакета карту, и они принялись ее рассматривать, по-прежнему не обращая внимания на Синяева. И ему ничего не оставалось, как первым ускользнуть спать. А молодые люди сидели еще некоторое время у костра, разглядывали карту и тихо переговаривались.

Вторым ушел Павел. Незванов остался один. На душе у него было тяжело, беспокойно. И он знал, что не уснет, пока не сделает то, к чему приучил себя еще со школы, готовясь к работе журналиста.

Он долго вглядывался в темноту, озаряемую всполохами костра. На мгновение ему показалось, что он находится в громадной пещере, сводами которой служили скалы да низкое беззвездное небо, а курчавые кедры, валежник и каменные глыбы, окружавшие площадку, казались какими-то фантастическими существами, замершими при появлении людей.

Прежде это зрелище только бы порадовало Дмитрия, но его не покидало то гнетущее чувство, которое он испытал при расставании со ставшими близкими ему людьми, — понимание, что они расстаются, вполне возможно, навсегда. Он едва сдерживал слезы, когда прощался с Артемом, Ольгой, Агнессой… Он расцеловал Надежду Антоновну и Каширского, обнялся с Шевцовым и Рыжковым, не обошел вниманием даже диковатого Малеева. Прощался и словно оставлял частичку своего сердца с каждым из них. Он никогда не считал себя слезливым и сентиментальным, но, расставаясь с этими людьми, готов был плакать навзрыд, потому что предчувствия его никогда не обманывали. Особенно горестные предчувствия. И чем дальше они удалялись от лагеря, тем больше эти предчувствия обострялись… И он уже ни о чем не мог думать, кроме как о том, что вес их усилия напрасны…

Дмитрий вздохнул, достал из нагрудного кармана записную книжку, карандаш и стал заносить в нее сегодняшние события. Он делал это каждый вечер с самого первого дня. Пока это была простая констатация фактов, своеобразный дневник, который по окончании их эпопеи (он мысленно перекрестился) непременно выльется в серию газетных материалов. Правда, втайне даже от самого себя, он мечтал, что сумеет когда-нибудь написать книгу о людях, с которыми его свела судьба.