Говорят, что вещи несут на себе отпечаток своего хозяина, вбирают в себя часть его энергетики. Оставалось надеяться, что неизвестная прежняя хозяйка костюма была в этой жизни более удачлива, чем она, Маша.

Он придет, как только позовешь…

Может быть не белый, словно снег,

Но внезапно, будто летний дождь

Явится…Все будет как во сне.

Он присядет рядом, помолчит,

Заведет с тобою разговор,

Пластилинового ежика вручит

И останется навечно с этих пор.

Если рядом он – не страшно ни чуть-чуть,

Cтрашно только вдруг соскучится, уйдет.

Есть у каждого свой ангел, как-нибудь

Он объявится, найдет тебя… найдет.

Меден Аган

Моему ангелу.

Маша отдыхала во дворе, привычно устроившись прямо на нагретых солнцем ступенях крыльца, а над головой, в гуще яблоневой листвы выводила рулады старательная, незаметная с крыльца пичуга. Пичуга пела переливчато, красиво и тонко, музыкально, будто по нотам. Свой незатейливый мотив она повторяла снова и снова – ненадолго замолкала передохнуть и принималась с самого начала. Голос ее звучал над двором все громче и громче. Маше казалось, что маленькой птахе и самой уже надоели эти без изменений повторяющиеся голосовые упражнения, птица начала раздражаться, из хрустального горлышка вырывалась уже не мелодия, а самая настоящая сирена. Сирена била по ушам, заползала внутрь головы и грохотала там набатным колоколом.

Маша открыла глаза, не сразу поняла, где находится. Показалось, что наоборот, именно не проснулась, а провалилась в какой-то причудливый сон, и в этом сне она в чьей-то чужой квартире лежит, свернувшись калачиком, на краю огромной, вычурной кровати, а кругом звенит и звенит колокол. Захотелось побыстрей проснуться, вновь почувствовать под собой нагретые солнцем щербатые доски.

Входной звонок, казалось, вот-вот охрипнет. Кто-то упорно снова и снова нажимал на кнопку, не уходил. Это мог быть только старик-консьерж с бутербродом, больше Маша никого в этом доме не знала, не ждала.

Мария неловко поднялась: нога во сне затекла, ее прошило множеством острых иголок, и пришлось, прихрамывая, босиком ковылять до входной двери. Она немного повозилась с чужим замком, не желающим подчиняться незнакомым рукам, открыла дверь.

На пороге квартиры вместо ожидаемого одышливого, рыхлого старика вырос молодой мужчина в отличном легком сером костюме, не очень высокий, но плотный, с намечающимся животиком, представительный. За спиной у него Мария разглядела еще одного крепыша, попроще.

– Почему открываешь и не спрашиваешь кто?

Действительно, ведь постоянно же по телевизору показывают, что в крупных городах очень сложная криминогенная обстановка. Особенно летом, когда все на дачах да в отпусках. А в этой квартире сейчас никого быть не должно…

Маша хотела проворно захлопнуть дверь прямо перед носом непрошеных гостей, но первый, в костюме, ловко оттеснил ее, навалившись животом, и беспрепятственно проник внутрь. Более того, он крепко ухватил Марию двумя руками за плечи, уверенно прижал к себе и не собирался отпускать.

– Мурашка! Наконец-то! Сколько тебя ждать можно? Я собирался уже сам за тобой ехать, да только, извини, сейчас сезон, время такое горячее, все откладывал.

Тесно и неудобно прижатая грудью к нагрудному карману пиджака Мария могла лишь слабо пискнуть. Сзади, за спиной, раздался голос:

– Михал Юрич, я внизу подожду?

– Да, Валера, подожди в машине.

Мамочка, ведь это же Мишка! Кроме него, ее никто не называл Муркой и Мурашкой. Мишка-друг, Мишка-дядя, которого она никогда, собственно, как дядю не воспринимала, Мишка – «М+М=Д». Маша плюс Миша равно Дружба.

Только никакой это не Мишка. Мишка всегда был на голову выше нее, безо всякого живота и с копной курчавых, темных волос, а этот гражданин имел приличные залысины, по всему видно упорно боролся с лишним весом и ростом был почти вровень с Машей. Если ему сейчас предложить поиграть с ней в фигурное катание, то он не то что уронит головой об пол, он вообще не сможет поднять и раскрутить. Нет, не Мишка, это теперь был чужак, и никаких теплых чувств у Марии к нему не возникало, несмотря на абсолютную близость и «Мурашку». Стильные очки в тонкой позолоченной оправе придавали его взгляду строгости и серьезности, аккуратная стрижка – волосок к волоску – добавляла респектабельности. И запах от него исходил не прежний, Мишкин, а индифферентный букет незнакомого тела и хорошего парфюма.

Машка отлично помнила всех своих близких по запаху. Помнила, как пахнет бабушка цветочным мылом и лекарствами, с кислинкой, помнила мамин запах полевых трав, крепкого кофе, крема для рук, запах простора и весеннего ветра, папа пах сигаретами «Ява», шерстью колких свитеров и длинными романтическими сказками перед сном, даже как пах Македонский, Мария помнила. И Мишка всегда пах зеленкой коленок, акварельными красками, порохом расстрелянных пистонов, влажностью вечно разгоряченной головы вперемешку с польским шампунем «Кася», ирисками в кармане, событиями и приключениями.

А этот? Никаких тебе ирисок и зеленки. Никаких тебе «М» и «Д».

И, самое главное, зачем он явился? Нарисовался сразу же, словно подкарауливал. Ну да, сам же проговорился, что ждал. Зачем?

Этот вопрос можно было бы себе и не задавать. Машка все прекрасно понимала. Она чувствовала себя агрессоршей, вторженкой, незваной приживалкой. «Была у зайчика избушка лубяная, а у лисы ледяная…» Машка оказалась той самой лисой. С какого такого перепуга она решила, что может быть хозяйкой большущей квартиры в центре Питера, с окнами на Неву? Квартиры, на которую если кто и имеет право, то это Мишка? Здесь он родился, вырос, большая часть его жизни прошла здесь, как раз таки в той комнате, что окна на Неву.

– Здравствуй, Миша, – деревянным голосом смогла выдавить из себя пристыженная Мария.

– Устала? – спросил Мишка, отпуская ее от себя на длину вытянутых рук, заботливо заглядывая в глаза. – Спала, что ли? Мурка ты моя, Мурка…

Маша, перед тем как прилечь, сняла жакет, осталась в тончайшем шелковом топе на голое тело (остатки прежней роскоши, чудом уцелевшие на лошковском чердаке), который не то что ничего не скрывал, а наоборот, только все заманчиво подчеркивал. Раньше Машка любила именно такие вещи, а теперь бессознательно прикрывала руками грудь и плечи. Безуспешно прикрывала, помня еще и о том, что именно этот легкомысленный топик наиболее ярко подчеркивает особенности ее сельскохозяйственного загара – темные, загорелые руки, потемневшую шею с мыском темной кожи и белющие, с ровным резким контуром плечи и грудь. Словно клоун.

– Слушай, я не подумал, что ты с дороги, я сразу к тебе, как только Гаврила позвонил.