— Таким образом, можно предположить, что в следующем убийстве снова будут использованы гаррота и нож, — сказала Мона и посмотрела на Керна.

Тот кивнул. Слово «гаррота» прижилось в специальной комиссии, хотя, наверное, уже никого не было в одиннадцатом отделении, кто бы не знал, что на самом деле орудием убийства была удавка из проволоки. Возможно, так случилось из-за СМИ, где употреблялось название «душитель гарротой», которое до сих пор мелькало в заголовках местных газет и газет Баварии.

— А что еще? — спросила Мона. — Я имею в виду, какие еще просматриваются закономерности?

Все беспомощно посмотрели на нее и углубились в изучение фотографий трупов, как будто это была головоломка, в которой спрятана разгадка. Часто так оно и бывает. Но в этот раз Мона так не считала.

Когда она мечтала о любви, та представала перед ней в образе женщины в белых одеждах из шелка и тюля. Тюль был с тонкой черной каймой и в меленький цветочек: такое платье было на ней, когда ей было восемь лет и она шла на школьный карнавал. Выполняя ее просьбу, портниха сделала такую узкую талию, что она не могла попробовать ни карпа, ни венских колбасок с горчицей, которыми угощали по случаю праздника в классной комнате, украшенной гирляндами.

В тот день ее первый раз поцеловал одноклассник. Она еще помнит его фамилию, потому что мальчиков тогда звали только по фамилиям: Вебер, Кройцер, Науманн, Бергер. Мальчика, который поцеловал ее, звали Штаудахер. Он был из семьи, которую шепотом называли асоциальной. У него было семь или восемь братьев и сестер, и ему никогда не разрешали ездить на вылазки с классом, потому что его родители были не в состоянии заплатить даже самую маленькую сумму, которую необходимо вносить в таких случаях.

Но его поцелуй был самым нежным и самым робким из всех в ее жизни. В то же время ей казалось, что она почувствовала вкус меланхолии и отчаяния. С тех пор она думала, что это и была настоящая любовь: сладкая и горькая одновременно — как слезы.

Ко многим разочарованиям, которые приготовила ей жизнь на последующие тридцать лет, добавилась и попытка находить в мужчине мальчика, который так мягко и нежно подвел ее к тому, что она считала любовью. Однажды, когда она уже была взрослой, она вернулась туда, где жила раньше, и стала разыскивать Штаудахера. Конечно, она даже не думала, что он вспомнит ее — двадцать лет спустя. Но надежда, эта несчастная изолгавшаяся шлюха, которая так часто, насмешливо улыбаясь, заводила ее на ложные пути, надежда не оставляла ее в покое и привела туда, где ей, в общем-то, нечего было искать.

И вот она очутилась перед выкрашенным в зеленый цвет съемным коттеджем, на заднем дворе которого находилось предприятие по изготовлению деревянных инструментов. Называлось оно «Штаудахер Ltd». Она вошла, спросила о хозяине, и ее проводили в кабинет, где грубый мужик с толстыми руками рычал в телефон: «Ты, лох, если завтра не будет поставки…»

Потом он увидел ее, стоящую у балюстрады, и дал понять исказившимся от ярости лицом и нетерпеливыми взмахами руки, что ей лучше исчезнуть, причем немедленно. «У меня нет времени!»

И она тут же ушла. Может быть, это был не тот Штаудахер. Но в выражении его лица она уловила меланхолию и отчаяние, скрытые под маской вспыльчивого взрослого, увидела мальчика, которого больше не было.

Почему мужчины становятся такими? Почему они думают, что для того, чтобы выжить, нужно быть безжалостным?

Такими были ее мысли и чувства тогда, незадолго до того, как голоса снова взяли над ней верх и задушили все, что составляло ее личность: она запуталась в спиралях мыслей, которые неуклонно вели вниз, в области, где человеку нечего делать, а ей тем более. Там царили голоса.

Врачи говорили, что голоса — это часть ее самой, от которой она пытается избавиться. Нет, стоп: обычно врачи ничего не говорили, а только пичкали ее медикаментами, которые успокаивали голоса, но и не только. Медикаменты притупляли страх, приостанавливали хаотическое метание мыслей и одновременно утомляли ее. Сознание становилось вялым, безвольным и немым.

Врачи ничего не говорили, зато психологи — много чего. Они твердили о том, что подсознание передает ей сообщения. Они утверждали, что голоса — это ее подсознание, поэтому очень важно расшифровать эти послания.

Психологи занялись этим, когда врачи ее правильно настроили. То есть когда она получала нужную дозу таблеток, наступал этап разговоров. Она снова и снова рассказывала о своем детстве, о своих страхах, о своих травмах. А они снова и снова анализировали ее воспоминания, часто вместе с молодыми привлекательными терапевтами и аналитиками, которым нужно было пройти год практики в отделении психиатрии, чтобы заработать деньги и подыскать себе место. Потом пожилые терапевты советовали ей заняться гончарным ремеслом, плести корзины, делать коллажи, рисовать то, что в тебе происходит. По крайней мере, горшки у нее получались хорошо, всегда. В ее квартире было полно самодельных ваз, чашек и мисочек. Если кто-то спрашивал ее, что она делала в клинике, она показывала эти изделия, тем самым доказывая, что она там не бездельничала.

Она все время проходила курсы лечения в одной и той же клинике. Врачи, сестры, терапевты постоянно менялись, но длинные, мрачные, плохо освещенные коридоры, отвратительная столовая в подвале, где стояли коричневые поцарапанные пластиковые столы и стены были покрыты моющейся зеленоватой краской, металлические кровати с белым жестким постельным бельем оставались все те же. Когда она замечала, что голоса приближались, она сама шла в клинику.

Но на этот раз голоса оказались проворнее и помешали ей сделать это вовремя.

Голоса всегда были против того, чтобы она искала помощи у других. Неудивительно, потому что эти «другие» были естественными врагами голосов.

Ей было все равно. Так или иначе, она чувствовала себя марионеткой. Она никогда не ощущала себя самостоятельным индивидуумом, даже в самые лучшие времена. Поэтому она давно перестала пытаться как-то повлиять на свою жизнь. Жизнь не слушалась ее. Она могла пытаться, сколько угодно, но постоянно полностью подчинялась тому, что другие называли судьбой. Она это знала, потому что пробовала.

Она честно пыталась взять себя в руки, как говорится. Никто не смог бы ее упрекнуть в том, что она не испробовала все, все психологические трюки, которым ее обучали. Но планы, которые она придумывала, решения, которые она принимала, — все исчезало, как вода сквозь пальцы, когда она сталкивалась с реальностью. Она была неспособна разрешить конфликтную ситуацию — как говорили терапевты, что на практике означало: при малейшем внешнем сопротивлении она теряла мужество. Она и реальность просто не могли сосуществовать. У нее даже не получилось раз в неделю ходить на лекцию в университет, хотя она твердо решила, что будет заниматься, и лечивший ее тогда терапевт, молодой человек с пышными темными кудрями, очень воодушевился этой идеей. Это был бы маленький шажок в направлении к нормальной жизни. Ей даже не нужно было сдавать экзамен и записываться на эти лекции.