Он знал, что я была бы счастлива навредить ему, если бы могла, но не маме, не Чарльзу и не несчастному, обманутому Дулипу. Теперь довольный, Тилсбери улыбнулся и, поклонившись удалился, во мрак темных теней прихожей.

* * *

Я проснулась в панике, на мгновение забыв о том, где нахожусь. Свеча все еще низко горела на своем месте, и в ее тусклом мерцающем свете среди густых ветвей птицы с ярким оперением на стенах, казалось, прыгали и танцевали. Как будто ощущая мой страх, ребенок брыкался у меня в животе, и потребовалось некоторое время, прежде чем он успокоился и затих. Я попробовала снова уснуть, но мысли о Чарльзе и обо всем, что я потеряла, крутились в моей голове. Я ворочалась, наверное, несколько часов, пока свеча не потухла и комната не погрузилась во мрак. На некоторое время я вообразила, что вырезанные женщины на столбиках кровати похотливо скручиваются, танцуют вокруг меня в такт барабанящему за окном дождю. И наконец я погрузилась в беспокойный сон.

Когда я проснулась во второй раз, воздух показался противоестественно влажным и густым. Было трудно дышать, и я лежала очень неподвижно, внимательно прислушиваясь. Мои глаза медленно привыкали к темноте, и я боялась, что Тилсбери мог вернуться. Но единственным звуком было биение моего сердца, стучавшего в такт дождю, и единственное, что я видела, — это рассеянный мерцающий свет над кроватью. Вдруг из этого тумана возникла фигура человека. Он был одет в плетеные армейские брюки и пропитанную потом белую льняную рубашку, в неопрятной куче на полу рядом с ним лежал его красный служебный жакет. Я не могла разглядеть его лицо, а различила только густые влажные каштановые волосы, вьющиеся на затылке. Он сидел, согнувшись, на простом деревянном стуле лицом к двери.

Это не могло происходить на самом деле, и все же это казалось настолько ясным и четким, что я почувствовала сильный жар. У меня пересохло во рту, живот сжало, а кожа покрылась мурашками, когда я увидела еще одну фигуру, стоящую в дверном проеме и протягивающую свою ладонь ко мне. В руке была фотография с изображенной на ней темноволосой женщиной, рядом с которой сидел серьезный ребенок. Медленно и задумчиво человек разорвал это изображение на две части, затем еще на две, пока обрывки не разлетелись и не спустились кругами на пол. Сидевший человек отчаянно пытался подняться, собрать части и соединить их. Он пытался закричать, но из его горла вырвался только кашель и хрип, а потом из его рта вылетели густые кровавые плевки, его дыхание стало тяжелым, когда он в изнемождении откинулся назад, сжимая грудь.

С того места в дверном проеме я услышала знакомый голос: «Ты умрешь здесь, сегодня вечером. Но будь уверен, я найду их. В конце концов, ты был только их опекуном. Они всегда принадлежали мне, и теперь… теперь ты можешь отправляться к своему творцу».

И хотя больной предпринял еще одну, последнюю попытку подняться, он снова потерпел неудачу, его ноги подогнулись, и он со стоном рухнул на пол. Из его горла хлынула кровь, которая тут же растеклась по ковру, пропитав все клочки бумаги. Воздух на вкус был странно металлическим, появился сильный резкий запах смерти, я подумала, что меня сейчас вырвет. Когда я снова взглянула на дверной проем, другой человек печально улыбнулся и стал медленно исчезать. Его фигура превратилась в странный рубиновый огонь, который яростно дрожал, прежде чем потухнуть и снова погрузить комнату в темноту. Затем мои веки опустились, непреодолимо увлекая меня в счастливое лишенное сновидений забытье, в котором я пробыла до утра. Я почти забыла о кошмаре. На время…

* * *

Рано утром меня разбудила мама, принеся поднос с завтраком, хотя я едва могла смотреть на еду и думала только об отъезде Чарльза. Когда она раздвинула занавески, чтобы впустить унылый пасмурный дневной свет, я слезла с кровати — моя рубашка прилипла к телу. Я босиком прошла по глубокому безупречно чистому турецкому ковру к окну. Выглянув, я увидела, что нахожусь на одном из верхних этажей. Комната выходила в сад, теперь влажный, пышный и размокший, почти парящий от недавнего ночного дождя. Я дернула за ручку двери, ведущей на балкон, и обнаружила, что дверь заперта. Я услышала мамин голос:

— Алиса, ложись обратно в кровать, я боюсь, что ты простудишься. По-моему, у тебя жар, твоя ночная рубашка вся мокрая. Попробуй поесть или хотя бы выпей чаю.

Поискав в ящиках комода, испускавших сладкие древесные ароматы, она нашла для меня новую рубашку, а также пару красивых шлепанцев из мягкой серебристой лайки, расшитых яркими шелковыми нитями. Я покорно сидела на кровати, пока она поднимала мои безжизненные руки, поспешно натягивая на меня одежду, грубо теребя и вырывая мои волосы, хотя, казалось, эта боль была долгожданной. И если вид моего раздутого живота угнетал ее, то я была только рада этому.

Наконец приведя меня в порядок, мама расслабилась и начала убирать простыни, застилая кровать. Краем глаза я заметила что-то и, когда повернулась, увидела, что это был Тилсбери, почти незаметно прятавшийся за дверным проемом. Как долго он следил за мной? В то время как мама работала, не подозревая о его присутствии, наши глаза сошлись в долгом молчаливом взгляде, пока он не нарушил молчание:

— Я послал за Нэнси. Она переедет сюда и будет заботиться о тебе, когда мы отсутствуем. У нас с твоей матерью есть несколько важных дел, к тому же нам необходимо подготовиться к переезду в Нью-Йорк. Ты должна отдыхать и набираться сил перед поездкой…

— …и конечно, перед нашей свадьбой! — обиженно встряла мама. — Хотя, конечно, в сложившейся ситуации это афера.

Что я могла на это возразить? Все это было спланировано заранее. Мои желания вообще не имели для них никакого значения. Я отпила немного чая, который оказался ужасно сладким, но мама настаивала, что сахар полезен, так как употребление глюкозы ускорит мое выздоровление. И я, должно быть, снова заснула, потому что, когда открыла глаза, разбуженная внезапным грохочущим звуком, комната почти уже погрузилась во мрак. Затаив дыхание, я наблюдала, как блестящая медная ручка с внутренней стороны двери начала медленно поворачиваться, и в тот момент, когда я собиралась воскликнуть, дверь открылась. Это была Нэнси. Она держала груду нового белья, свисавшего с ее рук, и с беспокойством смотрела на меня. Но теперь притворная жалость этой девочки больше ничего для меня не значила.

— Что же вы делали вчера вечером, мисс? Ваше серое шелковое платье почти испорчено, оно все еще сохнет внизу. Но я принесла вам некоторые вещи из дома, а также пару книг, все ваши кисти и краски и ваше шитье — все, чтобы вы не скучали.

Мысль о моих иглах и то, как Нэнси интерпретировала тот вечерний визит Тилсбери в мою комнату, вызвала у меня отвращение:

— Зачем мне это понадобится здесь? Забери все это. Я хочу домой, в свою комнату, прямо сейчас. Я ненавижу это место. Мне кажется, что я в ловушке, в какой-то темной ужасной яме.

— Но миссис Уиллоуби говорит, что вы должны оставаться здесь, пока не поправитесь. Она говорит, что любое движение может причинить вред, принимая во внимание ваше состояние.

— Но со мной все в порядке! Я не больна. Я хочу одеться и уйти, прямо сейчас! — и, спрыгнув с кровати, я быстро стала перебирать груды одежды, которые она принесла, но там не было ни одного платья, только длинные ночные рубашки и платки.