Она остановилась посреди кухни, запахивая халат и потуже затягивая на талии поясок. В раковине все еще лежали осколки разбитого ею бокала в день ссоры с Артемом. Рядом грудилась гора немытой посуды. «Кому она нужна? Пусть стоит и ждет своего часа», — думала Юля, ненадолго задерживая на ней безразличный взгляд. Со стороны могло показаться, что он безразличный, но на самом деле перед глазами стояла картина того рокового разговора, принявшего критичный для их семьи оборот. Того разговора, результатом которого и стал ее выбор в пользу решения застрявшей в ее мыслях головоломки. «Или реши свои вопросы, а потом пролечись, или наоборот».

Отмахнувшись от воспоминаний, словно от назойливой мухи, она достала из настенного шкафа бокал на высокой ножке, наполнила вином почти до краев и жадно впилась в него губами, несколькими большими глотками осушив его до дна. Чуть ли не половина бутылки залпом — достаточно объемный бокал. Она несколько секунд скривилась от кислоты сухого вина, понимая, что немного отвыкла от этого вкуса за последние дни, вытерла губы рукой и перевернула бутылку, выливая вторую половину.

Эффекта долго ждать не пришлось. И она уже веселой походкой направилась в спальню. Зажгла верхний свет, уселась в компьютерное кресло, закинув ноги на стол, и достала из рюкзака книгу. Смерила оставшиеся страницы, прикидывая, что закончить с ней сможет даже сегодня, и принялась читать.

«Моя жизнь была достаточно насыщенной. Помимо основной задачи, заключавшейся в подношении все новых и новых душ О’Шемире, тем самым делая все, лишь бы он был всегда сыт и не думал о том, как начать кормиться мною, мне теперь приходилось управлять достаточно крупным учреждением. Благо, что я уберег сына от вечной жизни — от вечных мучений. Это моя единственная реальная заслуга, которой я волен гордиться. Я счастлив, что не отдал своего Михаила этому чудовищу. Рад, что у него есть возможность прожить обычную жизнь, хоть и лишенную множества благ этого мира, сможет состариться и, в итоге, умереть, как обычный человек.

Я же вынужден веками влачить жалкое подобие величия бессмертного человека. Какая ирония.

Эта психиатрическая лечебница стала для меня и работой и новым домом одновременно. Благодаря статусу я мог лечить людей, которым еще можно было помочь, и поставлять пищу чудовищу в качестве тех, кто был уже безнадежно болен. Род моей деятельности стал отличным прикрытием для продолжения нашего общего дела. Хотя лишь О’Шемира и некоторые из его бессмертного детища по-прежнему думали, что мы действительно все еще продолжаем дело, я уже давно для себя решил, что сразу положу этому конец, как только представится такая возможность.

Я не мог и вообразить, как и когда смогу привести в исполнение свой план мести, но верил, что этот день настанет. В конце концов, спешить мне было некуда, а для монстра, как и для меня, годы, и даже десятилетия, абсолютно ничего не означают. Я и не помню уже того момента, когда каждый мой день превратился в рутину и жалкое бессмысленное существование. Я потерял счет дням, месяцам и годам своей жизни.

Но все изменилось в один миг, стоило мне увидеть на пороге своей больницы девушку чрезвычайной красоты. Ее выразительные серо-голубые глаза, волосы, пускай и были темные, но крашеные — у корней виднелся русый оттенок. Я сначала не поверил своим глазам, будучи уверенным, что этого не может быть, вопреки всему сверхъестественному, что я успел повидать за свою долгую жизнь. Нет, такого не бывает, говорил я себе. Обычное внешнее сходство и не более того. Но когда она заговорила, в моей душе зажглось пламя надежды. Я абсолютно точно убедился в том, что эта девушка — моя Юлия.

Я никогда не верил в перерождение души в другом теле. Особенно учитывая, что та девушка, чьим перевоплощением стала эта милая особа, все еще жива! Да, она исчахла телом и разумом, но все еще обладает бессмертием. Также до этого момента не знал, мертва ли ее душа, но теперь убедился — она погибла в тот самый день, когда родилась девушка, стоящая передо мной в дверях лечебницы. Сколько же ей? Двадцать пять? Тридцать лет? Припоминаю, что около тридцати лет тому назад я заметил последний лучик разума в глазах своей жены».

— Да ну на хрен! — протянула Юля, выпячивая глаза на страницу книги, снова и снова перечитывая последние строки.

Она не могла поверить своим глазам. Думала, что это либо действие вина, от которого она настолько опьянела, начав замечать в тексте то, чего нет, либо же по какой-то другой причине видела лишь то, что сама подсознательно хотела видеть. Как бы там ни было, прочитанное очень поразило ее. Еще несколько минут она выискивала какое-то логическое объяснение этим словам, но так ни к чему не придя, сделала несколько достаточно больших глотков вина и перевернула страницу в надежде, что дальше что-нибудь да прояснится.

«Она говорила о своем отце, который попал сюда по ошибке, по глупой ошибке ее младшей сестры. Скажу честно, я поначалу даже не понимал, о ком она говорит, потому как в моей голове смешались все события тех дней, проведенных вместе с ней. То есть с моей Юлией. Но я уже не разбирал разницы между ними. Мне казалось, что вот она, моя любимая, стоит передо мной во всей своей неописуемой красоте, только более взрослая, более смелая и зрелая во всех отношениях.

Она говорила о своем отце, а я представлял отца своей жены и не мог взять в толк, каким образом тот мог оказаться в моей больнице, если он умер еще до тех событий, когда я взял с собой эту юную девушку, потеряв ясность ума, грубо и бездумно отняв ее у матери.

Мне потребовалась немалая сила воли, чтобы взять себя в руки и принять реальность, какой она есть: эта девушка, пусть и явилась мне реинкарнацией моей горячо любимой Юлии, не была той самой. А если и так, то не знала об этом. Она прожила свою собственную жизнь, так и не узнав о своем прошлом, о том, что благодаря мне обрела вечность, как и из-за меня же и утратила ее… вместе со всей сущностью».

Дальше Юля читать рукопись не могла и не хотела, лишь наспех пролистала ее до конца, выхватывая отдельные слова и предложения из всего текста. Она закрыла книгу, оставив лишь несколько страниц, исписанных все более и более размашистым, небрежным почерком. Между строк читалось явное изменение психического состояния автора. Ей