Свидания с Ниной не получилось, привезли новеньких, и всю ночь в коридорах тарахтели пустые каталки, да тихо перемещались сдавленные стоны. Проснулся Максим от нежного прикосновения к своим щекам чьих-то рук, источающих жажду материнства. Открыв глаза, он увидел перед собой опухшее от тихих слез лицо жены. Увидел и испугался, ему стало стыдно за себя, за свою безногость, и, как набедокуривший мальчишка, он отвернулся и заплакал.

…Через четыре месяца он уже неплохо ходил на протезах, а в конце пятого, отправив жену к детям, воспользовавшись любезностью секретарши начальника госпиталя, выписал себе документы о том, что капитан такой-то (звание присвоили уже безногому) после излечения направляется в свою часть для дальнейшего прохождения службы. Самым сложным было пересечь границу, но и здесь ему помогла удача и вечная отмычка, которой в то время безденежья отпиралось любое, даже очень черствое сердце служивого человека, — бутылка хорошего коньяка.

В родной части приняли тепло, но смотрели, как на контуженого, и никак не могли решиться доложить по начальству, что в батальон прибыл служить безногий капитан. Устав слоняться от безделья, Максим стал втихаря выезжать с ребятами на боевые. Особисты забили тревогу: а что если духи изловчатся и возьмут в плен калеку — вражьи голоса захлебнутся от радостного воя: «Советы инвалидов посылают воевать!» Позора не только родная часть, но и вся доблестная сороковая армия не оберется. А тут еще бронегруппа, в которой был Максим, напоролась на засаду, и ему разрывной пулей раздробило левый протез.

— Ты меня прости, Максим, — нервно расхаживая по кабинету, почти кричал командир, — не имею я права больше держать тебя здесь! Завтра собирайся и в Кабул, пусть в штабе армии с тобой разбираются. Я чую, мне и так достанется.

Пыльный Кабул с дворцом Амина, старой крепостью, колониальными виллами у стадиона, глинобитными дувалами и новостройками а-ля «шурави», барбухайками, бесчисленными духанами и вечным галдящим базаром, переполненным самыми диковинными товарами… Здесь можно было купить все, начиная от клинка времен Тамерлана и древних персидских монет, кончая автоматом Калашникова и самой крутой японской радиотехникой.

В штабе армии поглазеть на безногого разведчика собрались все наличествующие генералы. Чего он только не услышал в свой адрес! На все увещевания Максим твердил одно и то же: «Без армии дальнейшей жизни не мыслю, хочу служить и воевать».

— Да пойми ты, — распалялся генерал из политуправления ТуркВО, — времена сейчас другие, не нужны нам новые Маресьевы. У нас самая передовая в мире техника, а ты на своих протезах! Уезжай, капитан, в Союз по-хорошему!

— О, бля, прямо беда для политотдельцев! — ухмыльнулся начальник разведки армии. — Им, понимаешь ли, Маресьевы сегодня не нужны, а бабы в России их рожают! Анатолий Борисович, ты не на капитана кричи, ты баб по России шугани, пусть придурков рожают, из них точно героев не будет, — продолжал грушник. — Нам такие мужики нужны, для начала поедешь учиться в академию, а там посмотрим.

— Вы бы, товарищ генерал, поаккуратнее с формулировочками и обобщениями…

…Серебристая мгла беспамятства редела. Сидевшая у ног беспокойно заерзала, недовольно кривя чувственные губы. До Максима глухо, как сквозь вату, долетал голос Ольги, его бывшей жены.

— Вот придурки, кого убить вздумали! Его трижды на войне убивали, дважды хоронили. Он уже надоел всем и на том, и на этом свете. Доктор, я себе на память возьму одну пульку, ему и шести хватит.

— Меня очень беспокоит его затянувшееся беспамятство, — тихо говорил доктор, — пульку берите, конечно.

— Не волнуйтесь, если до сих пор жив, выкарабкается, на нем все как на собаке заживает. Главное, когда он в себя придет, вы сестрицу посмазливее дежурить посадите, а то неровен час, попрется в соседние палаты искать себе подружку да и расшибется на лестнице…

— Да вы шутите…

— Где уж шучу, на своей шкуре все испытала, глаза бы мои его не видели, — и она, не стесняясь, заплакала, наклонившись к непутевой, измазанной зеленкой и залепленной бинтами голове. — Ну, сволочь, — жарко зашептала в здоровое ухо, — только выкарабкайся, я тебя сама прибью…

— Скалкой… — еле слышно произнес Максим.

Иван проснулся и слушал слова, которые произносили незнакомыми голосами невидимые из-за темной цветастой занавески люди. Он не хотел вникать в смысл этих слов, понимать их логическую последовательность, скрепляющую замысловатое кружево чужого, не касающегося его разговора. Он лежал в отгороженном от всего мира закутке, и в сгущающемся мраке, слегка разбавленном серым вечерним светом, медленно вытекающим из существующих там, за занавеской, окон, неспешно, как невидимая пыль, плавали непривычные запахи. Они смешивались со словами, с его дыханием, с тонкими, почти детскими шорохами, шуршаниями, скрипом половиц, глубоким сопением и приглушенным позвякиванием возвращающегося в деревню стада. Тихая слабость осторожно, как послеобеденный сон, сомкнула его воспаленные ветром и дымом бездомных костров веки. Окружающий мир погас, и оранжевая усталость, словно перезревший на ослепительном солнце апельсин, закружилась в своем извечном танце. Человек, не произнеся ни слова, стремительно улетал в безнадежную бездну своего отчужденного «я», своей бесконечной вселенной. В последних сполохах угасающего сознания все еще трепетал страх, что кто-то может прервать этот сладкий уход.

В древние времена, когда люди еще не замышляли зла против живущих рядом с ними богов, спящий человек считался священным, разбудить его было святотатством, и никакие благие предлоги не могли быть тому оправданием. Тогда дух человека и его тело еще жили в гармонии и заботились друг о друге. Разлучившись, они переставали существовать перед ликами всесильных. Но быть красивым внешне и внутренне трудно, а мы с вами непростительно ленивы и лицемерны. И часто наши тела, разбуженные громким разноголосьем будильников, убегают прочь от еще теплого ложа, не дождавшись возвращения своих бродящих в необъятности душ.

Иван доверял своей душе и никогда не убегал, не дождавшись ее. Так было и в то утро. Он привычно потянулся правой, а затем левой стороной отдохнувшего и расслабленного за ночь тела. Протянул руку, выпил из хрустального стакана положенные семь глотков отстоявшейся воды. Окружающий мир своим светом, звуками, а главное, мыслями о повседневности начал приближаться к нему, словно неотвратимый гигантский паук к обреченно притихшей мухе, чтобы в конце концов вцепиться и весь день с жадностью пить его, а вечером вновь бросить полувысосанную плоть на жесткий диван одиночества. Уже отрывая голову от подушки, Иван прислушался, вернулась ли душа, и оторопел: ему показалось, что она не одна.

«Дурдом, — подумал он, начиная свой привычный дневной марафон, — этого только еще не хватало!»

Днем мы мало думаем о своем внутреннем мире, о вечности, которой, хотим того или нет, сопричастны. О тихих помыслах и несбыточных мечтаниях, о щемящем чувстве востребованности. Железный грохот дневного Молоха давно отнял у нас такую возможность, оставив для общения с душой и Творцом только краткие минуты засыпания и не подвластные нашей воле ночные сны.