Обнаружив, что делать ему нечего, Эрагон присел на корточки у костра рядом с Ориком и Шрргниеном. Когда Шрргниен, сняв перчатки, вытянул над огнем свои покрытые шрамами руки, Эрагон заметил, что из каждого пальца, за исключением большого, у него торчат блестящие стальные шипы, вбитые, похоже, прямо в сустав.

— Что это? — в ужасе спросил он.

Шрргниен, переглянувшись с Ориком, засмеялся:

— А это мои Аскудгамлн — Стальные Кулаки. — Он, не вставая, ударил кулаком по обломку осины, приготовленному для костра, и в древесине остались четыре симметричные дыры. Шрргниен снова засмеялся. — Очень удобная вещь, когда нужно ударить как следует, правда?

Эрагон, сгорая от любопытства, спросил:

— Но как это сделано? Как эти штуки тебе в пальцы… вбили?

Шрргниен ответил не сразу.

— Сперва тебя погружают в глубокий сон, и никакой боли ты не чувствуешь, а потом… потом просверливается дырка прямо в суставе… — Он умолк и что-то быстро сказал Орику на своем языке.

— И в эту дырку вставляется металлическое гнездо, — пояснил Орик. — А потом еще все закрепляется с помощью магии. Когда воин полностью приходит в себя и руки у него заживают, в такие металлические гнезда можно вставлять штыри различных размеров.

— Понимаешь теперь? — спросил, улыбаясь, Шрргниен. Он взялся за штырь, торчавший из сустава указательного пальца на левой руке, легко повернул его, вынул и протянул Эрагону.

Эрагон, качая головой, покатал острый штырь на ладони и сказал с завистью:

— Вот бы и мне такие «Стальные Кулаки»! — Он вернул штырь Шрргниену.

— Это очень опасная операция, — возразил Орик. — На нее решаются очень немногие кнурлане. Можно запросто лишиться способности руками управлять, если тебе неудачно отверстия просверлят. — Он показал Эрагону свой мощный кулак. — У нас-то кости потолще, чем у людей, и то мы их трогать опасаемся. А у вас Аскудгамлн может вообще не прижиться.

— Ладно, я твои слова запомню, — сказал Эрагон, но ему по-прежнему весьма заманчивой казалась возможность драться с помощью таких «стальных кулаков», которые, наверное, способны даже латы ургалов пробить. Да, это было бы замечательно!

После ужина Эрагон сразу ушел в свою палатку. При свете костра он видел сквозь ткань палатки силуэт Сапфиры, казавшийся вырезанным из черной бумаги. Дракониха устроилась прямо под стеной его временного убежища.

Эрагон сидел, закутавшись в одеяла и поджав под себя ноги, и тупо смотрел перед собой — спать ему еще не хотелось. Мысли сами собой тут же повернули к родным местам. «Как там Роран, — думал он, — и Хорст? И все остальные жители Карвахолла? Интересно, в долине уже начали сев?» Печаль и тоска по дому терзали душу Эрагона.

Он вытащил из заплечного мешка деревянную плошку, до краев наполнил ее водой из бурдюка и, сосредоточившись на образе Рорана, прошептал: «Драумр копа!»

Как всегда, вода сперва почернела, потом засверкала, как стекло, и на поверхности ее появилось изображение — Роран, сидящий в полном одиночестве в какой-то комнате, освещенной одинокой свечой. Эрагон сразу узнал эту комнату в доме Хорста и догадался, что Роран, оставив работу на мельнице в Теринсфорде, вернулся в Карвахолл. Сейчас его брат сидел, чуть согнувшись, опершись локтями о колени и опустив подбородок на сцепленные перед собой пальцы. Он неотрывно смотрел куда-то в стену с таким выражением лица, которое Эрагон очень хорошо знал: Роран явно пытался решить какую-то сложную задачу. Впрочем, выглядел он неплохо, хоть и казался несколько усталым, и Эрагон, успокоившись, позволил магическим чарам развеяться. Изображение исчезло, и вода в плошке опять стала прозрачной.

Эрагон вылил воду, лег, натянув одеяла до самого подбородка, и закрыл глаза. Вскоре он почувствовал, как его окутывает та теплая пелена, что отделяет бодрствование от сна и делает реальную действительность зыбкой и неопределенной, а мысль, напротив, высвобождает, выпускает на волю из сковывавших ее пределов сознания и условностей, и тогда все на свете начинает казаться возможным.

Сон все же сморил Эрагона. Спал он крепко, хотя и недолго, ибо ему приснился странно яркий и тревожный сон, после которого он, вздрогнув, проснулся.

Над ним расстилались страшные небеса, черные от дыма пожарищ. И в этой черно-красной мгле высоко-высоко над землей, куда не долетали стрелы, мелькавшие в воздухе, парили вороны и орлы. А внизу шла великая битва, и какой-то воин лежал на истоптанной множеством ног земле в помятом шлеме, в окровавленной кольчуге. Но лица его видно не было: оно скрывалось под вскинутой в каком-то странном жесте и навеки застывшей рукой.

Затем перед Эрагоном мелькнула еще чья-то рука в латной перчатке. Эта рука заслонила от него все остальное, и он увидел, как сжались в кулак стальные пальцы, и невидимый воин в латах ткнул указательным пальцем в лежащего на земле человека — видимо, своего поверженного врага, — и в этом жесте была неумолимость и жестокость самой Судьбы.

Видение это все еще стояло перед глазами Эрагона, когда он выполз из палатки и пошел искать Сапфиру. Он обнаружил ее недалеко от лагеря, дракониха завтракала, доедая чью-то покрытую шерстью тушу. Эрагон рассказал ей о своем сне, и она сразу перестала рвать свою добычу, словно вдруг забыв о ней. Потом все же проглотила тот кусок, который уже держала в зубах, и сказала:

«Когда тебе в последний раз снилось что-то подобное, твой сон оказался пророческим. Но неужели в Алагейзии могла начаться война?»

Эрагон в отчаянии отшвырнул ногой валявшуюся на земле ветку и воскликнул:

«Откуда же мне знать! Бром говорил, что можно вызывать лишь образы тех людей, мест и вещей, что ты уже видел когда-то. Но я совершенно точно никогда не бывал в том месте, которое мне приснилось! Да и Арью, когда она мне впервые приснилась в Тирме, я до того ни разу не видел…»

«Может быть, Тогира Иконока сможет объяснить это?» — предположила Сапфира.

Эрагон кивнул.

Вскоре встали и все остальные и стали готовиться к дальнейшему пути. Гномы, похоже, повеселели и успокоились, оказавшись на приличном расстоянии от Тарнага. Когда они, отталкиваясь шестами, вновь двинулись по течению Аз Рагни, Экксвар, правивший тем плотом, где был Сноуфайр, запел хрипловатым басом:

Вниз по стремительной Мер-Уош, Что кровью рождена великой Килф, Мы на плотах своих плывем Навстречу Дому, очагу и славе.

Под небом, где орланы белохвостые парят, И сквозь леса, где великаны-волки правят, Плывем мы на плотах кроваво-красных Навстречу золоту, железу и алмазам.

Крепка моя рука — в ней молот мой тяжелый; И оберег заветный хранит меня с тех пор, Когда, покинув Дом родных мне кнурлан, Отправился я в дальнюю пустыню…

Вскоре песню подхватили и другие гномы, добавляя к ней все новые и новые куплеты. Пели они на своем языке, и под негромкое гудение их голосов Эрагон осторожно пробрался на нос плота, где, скрестив ноги и глядя вдаль, сидела Арья.