Но он не услышал. Он так себя чувствовал, как будто огромная гроздь винограда лежала под ним, истомленная солнцем. И каждое новое прикосновение, и каждый удар в сердцевину ее его обволакивал соком.

— Постой! — прошептала она. — Не могу.

Он снова вонзился, еще глубже прежнего.

— Постой! — И она оттолкнула его. — Ведь я говорю, что мне больно, не надо!

И вдруг все закончилось. Бурно дыша, он, мокрый, лежал на боку, и досада душила его.

— Что с тобой? Ты больна? — спросил он сердито.

— Была не больна, пока ты не пришел.

— Пора мне, — сказал он и стал одеваться. — Ты можешь остаться и жить в моем доме.

— Приедешь? — спросила она и запнулась.

— Когда нужда будет продать, я приеду. Письмо напишу, сообщу свои планы. Прощай, Катерина.

Взглянул на ребенка. Ушел, хлопнув дверью. Она взяла таз, вышла в темную ночь. Воды набрала из кадушки. И долго смывала густую белесую влагу, которая словно слепила ей ноги.

Недавно я по чистой случайности узнала, что, кроме рукописного источника, которому я доверяю полностью и потому на изложенных в нем фактах построила все сочиненье свое, сохранилось что-то вроде записной книжки, принадлежащей флорентийскому горожанину Альбертино Висконти. Разгадать, почему именно он стал свидетелем тех четырех месяцев, которые Катерина провела в поместье Винчи, вернувшись туда с сыном после казни Инессы, мне не удалось. Возможно, он был управляющим делами и неотлучно находился тогда рядом с нею, но утверждать этого нельзя, а шестое чувство подсказывает мне, что он-то и был тем человеком, который после отъезда пятилетнего Леонардо в город с отцом предложил Катерине руку и сердце. Как бы то ни было, в этой записной книжке его сохранились любопытные записи, а поскольку «Сады небесных корней» то ли просто игнорируют этот временной отрезок, то ли страницы, обрисовывавшие его, сгорели при пожаре, мне кажется, что для серьезного исследователя, к числу которых я отношу себя, грех было бы пренебречь старательными воспоминаниями Альбертино Висконти.

«…Сегодня увидел ее в саду. Она была с няней и ребенком. Этот мальчик с каждым днем становится все красивее. Вот уж поистине благословенное Небесами создание! Она не спускает с него глаз, словно его могут вот-вот украсть у нее. Никогда в своей жизни я не видел матери, столь сильно преданной своему сыну, как она. Мне иногда даже кажется, что в этом ее слепом обожании и ежеминутном служении маленькому Леонардо есть какая-то тайна. Но какая?

…Ей принесли письмо, и я, от нечего делать подстригающий розы возле крыльца, увидел, как она побледнела. Нет, это слово ни о чем не говорит. Она не просто побледнела. Она стала безжизненно голубоватой, словно от ее лица за секунду отлила вся кровь.

— Я знала! — сказала она. — Вот и все!

— Синьора? — вежливо переспросил я, бросая на землю садовый нож.

— Ах, Дева Мария! — Она только что заметила меня. — А вы здесь зачем?

Несмотря на обидный для меня смысл этих слов, я решил воспользоваться ее одиночеством и беспомощностью.

— У синьоры что-то произошло?

— Я получила письмо от хозяина. Его жена на прошлой неделе умерла родами. Ребенок родился размером с божью коровку, но вскоре и он тоже умер. Хозяин мне пишет, что скоро приедет.

До меня уже доходили слухи, что эта Катерина, любезная моему взгляду, жила с молодым да Винчи и родила от него, а потом пришла в деревню с младенцем на руках, и старый хозяин взял ее к себе в дом. Вся деревня помнит, какие счастливые и беззаботные три года провели они вместе, пока он не умер. Я стараюсь не прислушиваться ни к каким сплетням о ней и ничему не верить, хотя, если говорить по совести, никто не знает о ней ничего стыдного или порочащего. То, что она родила не будучи замужем, не такая большая редкость, тем более для девушки, за спиной которой нет состоятельной в деньгах и строгой во взглядах семьи. Я никогда не видел ни молодого, ни старого да Винчи, но люди говорят, что оба они были большими повесами и кутилами, а старый так просто ужасно развратничал, пока не пришла в его дом Катерина. Она его не только усмирила, но и умудрилась пробудить в нем щедрую и жалостливую душу, так что скончался он добрым христианином, успев построить здесь, в деревне, новую церковь и дав средства на восстановление тех хозяйств, которые сильно пострадали от пожара. Все то время, а именно год и четыре месяца, которые я по непростым своим обстоятельствам вынужден пребывать здесь, в провинции, ничто так не радует меня, как ежедневное лицезрение ее благородной красоты вкупе с красотою и прелестью ее ребенка.

Пока она сокрушалась, перечитывая это письмо и стараясь, судя по всему, представить себе, что ее ждет, я осторожно спросил, не знает ли она, зачем именно приезжает хозяин и надолго ли рассчитан его приезд. Она подозрительно посмотрела на меня и, не ответив, махнула рукой и заспешила в дом по садовой аллее. Ей не хотелось посвящать меня в свою жизнь. Какой я наивный, простой человек! Возможно ли так откровенно и грубо задавать женщине вопросы о ее бывшем любовнике?!»

В то время, когда Албертино Висконти писал эти строки, за столом во дворце Козимо Медичи беседовали трое: сам хозяин в простом суконном платье и мягких сапогах, в которых он обычно ходил дома, стараясь неслышным проникнуть в те закутки, откуда можно было подслушать какой-нибудь разговор, Нина Петровна, недавно неудачно высветлившая свои густые черные усики, отчего они стали неприятного, синеватого с желтым, цвета, и понурый нотариус Пьеро да Винчи, три дня назад предавший земле Альбиеру, умершую родами.

— Ну, что вы, голубчик, так, право, печальны? — вздыхая, спрашивала Нина Петровна, слизывая с ложечки вишневое варенье. — Что, право, такого случилось?

— Да как же? — вяло возражал Пьеро. — Вот еще неделю назад птичка моя так и летала по всему дому, крылышками, знаете, так и дергала, так и дергала! Придешь домой, усталый, весь день на ногах да с бумагами, а тут, понимаете, ужин, жена…

— Ах, полно вам, миленький! — уже с раздражением в голосе отвечала ему Нина Петровна, слегка шевеля своими сладкими от варенья усиками. — Она, значит, крылышками у вас дергала? Ну, вы насмешили меня, прям трясусь вся! Она теперь, миленький, ангел небесный! У ней теперь крылья — вон, как до буфета! Там места-то много, на небе! Летай не хочу!

— Жена тебе дело сейчас говорит, — заметил спокойно Козимо Андреич. — Я сам замечал, что, когда Альбиера твоя понесла, ты, любезный, как будто с катушек слетел! Чуть что — к телефону! «Ну, как? Не тошнило? Животик не пучит?» Аж слушать противно!

— Ребенок же все-таки… — слегка возражал ему Пьеро да Винчи.

— Ну, ясно, ребенок! Кто ж спорит? А только первей всего дело! Ты этих ребенков еще понаделаешь, в дом не поместятся! А бабу другую найдем, помоложе! Твоей Альбиерке-то сколько там стукнуло?