И мы побежали. До дома было недалеко, и, не пробежав и двадцати метров, мы услышали громкий и сердитый мужской голос, не лишенный, впрочем, некоторой музыкальности. Стоящий на террасе высокий худощавый человек в мокром плаще отчитывал за что-то слугу и казался очень разгневанным. Моя спутница прижала руку к сердцу и замедлила шаг. Приехавший обернулся. Он поклонился, но какая-то насмешка почудилась мне в этом поклоне. Но она, моя королева! Она остановилась. Пальцами левой руки захватила правую складку тяжелого платья, а пальцами правой руки захватила левую складку. Скрестив таким образом руки, она опустилась в нижайшем реверансе, не спуская с гостя глаз и словно бы гипнотизируя его этим медленным поклоном. Так, я думаю, кланяются только самые великолепные дамы на самых великолепных дворцовых праздниках. А тут: дрожь природы, ливень, гром вдалеке, и она, выступив из-под моего параплюи на мокрую раскисшую землю, вся мокрая сама, с распустившимися, темными от воды волосами, вот так поклонилась!»

Тут я прерву рассказ Висконти, поскольку забыла вставить в свое повествование то, что было написано в самом начале «Садов небесных корней» о характере Катерины:

«Был в ней не только редкий „charme“ (обаяние. — фр.), было еще что-то артистическое, изящное и одновременно удалое, как в русской тройке, что и не удивляло тех, которые были посвящены в тайну ее наполовину славянского происхождения. Она могла одним движением, одним взглядом поставить на место любого, хотя со стороны это ее движение или скромно потупленный взгляд выглядели образцом смирения. За внешней мягкостью и уступчивостью скрывалась та внутренняя сила, которая не нуждается в демонстрации, а напротив, прячет свой размах, чтобы замаскироваться под обычную женщину. Именно от нее великий Леонардо унаследовал эти черты: он казался мягким и податливым, как воск, а на самом деле был несгибаемо тверд в своих представлениях о жизни и смерти. Его почитали за веселого и остроумного собеседника, охотно приглашали в гости, искали его дружбы, и никто не понял, насколько трудно было ему вести себя так, чтобы никто не заподозрил тоски, съедавшей его сердце при виде этих заурядных людей, и никто не заметил легкой нотки нетерпеливого раздражения, проскальзывающего в разговорах с ними».

Возвращаюсь к запискам Висконти:

«Судя по всему, нотариус да Винчи (а я уже догадался, что это был именно он!) не ожидал столь торжественного и величавого приветствия. Брови его удивленно приподнялись, и он не сразу сообразил, как ответить. Она же продолжала стоять под дождем, который стал еще сильнее. Слуги застыли с раскрытыми ртами. Тут маленький Леонардо выбежал прямо из-под моей руки, не успевшей удержать его, и с криком: „Mamma si prendere freddo!“ (Мама, ты простудишься! — итал.) бросился к ней и обхватил ее колени. Я заметил, каким торжествующим, каким победительным выражением засияло ее лицо! Она взяла ребенка на руки и поднялась по ступеням террасы.

— Синьор прибыл в родной дом, а никто не предложил ему даже переодеться в сухое платье, — мягко, но властно обратилась она к слугам, которые тотчас же засуетились. — Захочет ли синьор пообедать вместе с нами в большой столовой или прикажет, чтобы ему подали обед в его комнату?

Да Винчи усмехнулся.

— Синьора, — сказал он, — прикажите, чтобы мне к обеду зарезали козленка. Я давно не пробовал такой вкусноты, как эти козлята, которые нарождаются только здесь, в нашей местности. По всей остальной Италии мясо козлят жестко и малосъедобно.

Тут до меня дошло, насколько глупо и странно выгляжу я сам, стоящий в нескольких шагах от террасы под моим параплюи, вытаращив глаза. Я поспешно поклонился, хотя на мой поклон никто, разумеется, не ответил, и удалился в свой садовый домик».

Что же произошло за время отсутствия этого благовоспитанного человека, который попал под воздействие женщины, действительно редкостной и замечательной?

Переодевшись в бывшей отцовской комнате и прыснув на себя его духами «Красная Венеция», Пьеро был почти готов к тому, чтобы идти обедать, но расположение духа у него было самым мрачным. Он предчувствовал тяжелое объяснение со своей бывшей возлюбленной. Мальчик ему, однако, очень понравился.

«Лицом он, скорее, похож на нее, — думал Пьеро, красиво разделяя волосы на прямой пробор частым гребнем из слоновой кости. — Особенно рот. Но походка — моя. И то, как он смотрит. Внимательный парень. Совсем не дурак».

Он только успел отворить свою дверь, как, птицей метнувшись из ниши оконной, она ухватила его за рукав. Насквозь еще мокрая. Значит, ждала здесь.

— У вас разговор есть ко мне, Катерина?

Он вдруг перешел с ней на «вы».

— Умоляю, — сказала она. — Умоляю тебя.

— Вы это о сыне?

— О сыне, о сыне! — Она вся дрожала. — А помнишь, ты слово мне дал, что приедешь, как он народится? И предал меня? Приехал сегодня — три года прошло! Зачем ты приехал?

— Не помню, что я вам дал слово приехать, когда он родится. Не помню. И много воды утекло с этих пор.

— Да, много. Но грязной воды. И вонючей.

— Я голоден. — Он покривился. — С дороги. Позвольте пройти.

Дверь в отцовскую комнату все еще была открыта, объяснение их происходило на пороге. Вдруг она набросилась на него и изо всей силы втолкнула обратно. Захлопнула дверь изнутри, прижалась спиной к ней, раскинула руки.

— Убей меня лучше, — сказала она. — Возьми вот кинжал со стола и зарежь. Ведь я говорила, что мать мою так же когда-то зарезали?

Он сжал ее руку.

— Пусти, Катерина! Я думал, что ты поумнее, а ты глупа, как корова!

— Нет, ты не уедешь отсюда живым! Не хочешь меня убивать, тогда я…

Она захлебнулась.

— Зарежешь меня? — Он побагровел. — Пропусти, говорю!

Она обхватила его и сползла к ногам его, на пол.

— Родной мой, — сказала она. — Ты не помнишь, как мы в винограднике… Ты что, не помнишь?

Он перешагнул через ее голову. Тогда побелевшими твердыми пальцами она вдруг вцепилась в него, да так яростно, что он стал трясти сапогом, будто в ногу вцепилась собака.

Они бы, наверное, убили друг друга, но время стояло другое за окнами. И правила стали другими, и нравы. Но, вторя тому, что душило обоих — его и ее, — небо вдруг изогнулось, как будто рожая, и разорвалось таким беспощадным, воинственным громом, таким осветилось кровавым огнем, что все на земле, оглушенное, сжалось.

Тогда Катерина с трудом поднялась.

— Ты утром поедешь? — спросила она. — Мне нужно собрать его, все подготовить. Простимся как люди…

И сжала кулак.

— Не будет мой сын уважать тебя, Пьеро, — сказала она по-арабски с улыбкой. — Не будет любить. Ты получишь свое.

Но он ведь не понял. Она улыбалась, и эта улыбка его обманула.