Курс лекций по ОТО в Цюрихском университете Эйнштейн читал до 20 февраля. За это время дома (среди шума и беспорядков) состоялось первое заседание Учредительного собрания, принявшего конституцию Веймарской республики: законодательную деятельность осуществлял выбираемый каждые четыре года рейхстаг, вводился пост рейхспрезидента, который избирался на семь лет и мог объявить в стране чрезвычайное положение, на время которого прекращали действие конституционные права; он мог также распустить парламент. Рейхсканцлер (премьер) подчинялся и рейхстагу и рейхспрезиденту, который его назначал и снимал. 11 февраля рейхспрезидентом был избран Эберт, а 14-го в Цюрихе Эйнштейн наконец развелся с Милевой. (Опять спрашивали о вероисповедании, он назвался неверующим, но его записали иудеем; Милеву, как это ни смешно, тоже.) Вернувшись домой, он кроме нагрузки в университете взялся читать бесплатные лекции для ветеранов войны.

А в Палестине был подписан арабо-сионистский Пакт о взаимной поддержке; лидеры, Хаим Вейцман и эмир Фейсал ибн Хусейн, назвали друг друга братьями по несчастью (имелись в виду притеснения со стороны турок). Фейсал, 5 марта 1919 года: «Мы, арабы, особенно образованные, смотрим с глубочайшим сочувствием на сионистское движение. С руководителями вашего движения, особенно с Вейцманом, мы имеем самые тесные отношения. Он был прекрасным помощником в нашем деле, и я надеюсь, что арабы скоро смогут отплатить евреям за их доброту. Мы вместе реформируем и возродим Ближний Восток».

В тот период Эйнштейн впервые встретился с одним из сионистских лидеров юристом Куртом Блюменфельдом (1884–1963); в июне 1939 года в газете «Джуиш фронтир» Блюменфельд опубликовал воспоминания об этой встрече. «Я начал говорить о еврейском вопросе. „Какое это имеет отношение к сионизму?“ — спросил Эйнштейн. „Идея сионизма даст евреям ощущение безопасности“. Эти мысли заинтересовали Эйнштейна. С особенной наивностью он задавал вопросы, и его комментарии на мои ответы были необычны. „Это хорошо — вывести евреев из духовного звания, в котором они рождаются? Разве это не шаг назад — поставить сельское хозяйство в центре всего, что сионизм делает?“… В конце концов он сказал: „Я против национализма, но за сионизм. Причина стала ясна для меня сегодня. Когда у человека есть обе руки и он все время хвастает, что у него есть правая рука, то он шовинист. Однако если правой руки у него нет, он должен что-то делать, чтобы восполнить ее недостаток. Как человек я противник национализма. Но как еврей я с сегодняшнего дня сторонник сионизма“».

Война четыре месяца как кончилась, а с продуктами и деньгами стало еще хуже — издержки революции плюс британская морская блокада. Эйнштейн — Эренфесту, 22 марта: «Союзные державы, чью победу во время войны я воспринимал бы, безусловно, меньшим злом, на поверку оказываются лишь немного меньшим злом. Я больше радуюсь появлению еврейского государства в Палестине. Мне кажется, что наши собратья более добры (по крайней мере, менее жестоки), чем эти ужасные европейцы. Может, лучше бы на свете остались одни китайцы, которые всех европейцев зовут бандитами». Бандитами он считал и немецких левых, в том же письме говоря о них: «реакционная деятельность со всеми ее мерзостями, украшенными отвратительной революционной маскировкой».

7 апреля «бандиты» в Мюнхене провозгласили Баварскую советскую республику (недолго просуществовавшую). А ученые занимались своими делами… В год окончания войны гёттингенские математики Эмми Нетер, Феликс Кляйн и Герман Вейль со всех сторон разрабатывали ОТО. Вейль записал уравнения гравитационного поля в пространстве с иной геометрией, чем та, которой воспользовался Эйнштейн; у него получились уравнения, похожие на уравнения Максвелла, то есть родилась та самая Теория Всего; потом в ней нашли ошибки, но Вейлю удалось заинтересовать ученый народ своей идеей. Еще один гёттингенец, Теодор Калуца, в апреле 1919 года доказал возможность объединить уравнения электромагнетизма и гравитации, если ввести пятое измерение (тут тоже родились Максвелловы формулы), и послал статью Эйнштейну. (Где это пятое измерение? Оно есть, но нашим органам чувств недоступно.) 21 апреля тот отвечал, что ему подобное «никогда не приходило в голову» и что «на первый взгляд идея нравится необычайно». Спустя неделю, правда, засомневался. Но сам попытался работать в этом направлении.

Наконец начались экспедиции по изучению солнечного затмения: в Гвинее дожди, в Собрале были облака, но к вечеру они рассеялись, и удалось сфотографировать звезды вблизи короны Солнца. Когда фотографию сопоставили с другой, снятой ночью, астрономов постигло разочарование: результаты расходились и с результатами гвинейской экспедиции, и с прогнозом Эйнштейна. Но потом разобрались: Солнце нагрело приборы и вызвало искажение снимков. На фотографиях, которые не пострадали, смещение звезд полностью соответствовало ОТО.

2 июня Эйнштейн и Эльза поженились (о религиозности Эльзы ничего не известно). Ему было 40 лет, ей — 43. Ее дочери приняли фамилию Эйнштейн. Жить остались там же: ее семикомнатная квартира плюс двухкомнатная квартира Эйнштейна этажом выше. Даже ремонт не потребовался. Обстановка обычная бюргерская: обои в цветочек, семейные портреты, стулья с высокими спинками, фарфоровые безделушки; в гостиной — громадный рояль. Наверху, в комнатах Эйнштейна (кабинет и что-то типа малой гостиной), — все попроще; украсил он их портретами физиков и статуэтками, сделанными Марго, скульптором-любителем. У нас, конечно, писали, что его угнетал буржуазный быт. Никаких его высказываний об этом нет. Быт и быт… Комнат много, так ведь и семья большая, и гости часты. Спальня мужа — в одном конце коридора, жены — в другом, рядом с комнатами дочерей. Вставал Эйнштейн около восьми, играл на пианино, служанка, то есть, простите, жена, готовила ему ванну, потом — завтрак. Затем он уходил в кабинет и работал четыре-пять часов в день (Дарвин работал ровно столько же; трудоголики, задумайтесь.) После обеда Принимал гостей, гулял, читал, отвечал на письма. Что эта «семья» делала по вечерам, если не выходила в театр или в гости, предположить трудно. По рассказам Яноша Плеща (которым, впрочем, не стоит слишком доверять), Эльзе (в отличие от горничной) не позволялось входить в верхние комнаты; Эйнштейн приходил в бешенство, если она употребляла слово «мы». Плещу веры мало, но вот деликатнейший, серьезнейший Пайс: «Мне кажется, что между ними не было большой близости… Не похоже, чтобы в их семье было принято совместно строить планы и принимать решения». Устраивало ли это Эльзу? Бог ее знает; до поры до времени, видимо, устраивало, во всяком случае, она гордилась мужем.

А его мать, переехавшая недавно в Люцерн к Майе, заболела раком. Ее поместили в больницу Розенау. 2 июля Эйнштейн приехал в Цюрих читать лекции, жил с Гансом в квартире Милевы (та тоже лежала в больнице), забрал Эдуарда из санатория в Арозе, конструировали самолеты, купались, загорали, ездил к матери, потом отвез Эдуарда обратно. Эльзе, надо отдать ему должное, посылал открытки каждый день — милые, дружелюбные. 15 июля: «Дорогая Эльза… я сплю в полдень каждый день и чувствую себя очень хорошо. Этим утром я купил тебе зонтик — такой, что на худой конец не жалко и потерять. Сегодня мое пальто починили и почистили в прачечной… Я не убежден в диагнозе мамы, ближайшие месяцы покажут… В следующем году Альберт навестит нас на праздники. Мы хотим поехать на Северное озеро и арендовать лодку… Целую. Альберт». Эльза боялась, что он останется в Цюрихе. Он — ей, резко, 28 июля: «Я вернусь в Берлин! Успокойся и не бойся!» А Милеве написал, что просит ее переехать с детьми в Германию: там школы лучше (с чего это они стали лучше швейцарских?) и марки, которые он ей высылает, все труднее переводить в иностранную валюту… (В 1914 году доллар стоил четыре марки, в 1919-м — 14.)