Короля Ги, Рено де Шатильона и других оставшихся в живых дворян отвели в шатер к Саладину, который в обращении с ними продемонстрировал свою легендарную обходительность. К королю отнеслись как к почетному гостю и в знак гостеприимства поднесли стакан ледяной воды. Но когда Саладин узнал Рено де Шатильона, все пошло прахом. Они обменялись парой коротких фраз, после чего султан приказал шестидесятилетнему Рено встать и лично отрубил ему голову[100]. Вновь овладев собой, Саладин объяснил потрясенному Ги, что Рено получил лишь то, чего заслуживал. А потом даровал королю и другим знатным вельможам право купить себе свободу.

Но на остальных пленников подобное милосердие не распространялось. Пеших солдат и мелких дворян, которые не могли позволить себе заплатить выкуп, продали на невольничьих рынках. Членам ненавистных военных орденов – тамплиеров и госпитальеров – не предоставили даже этой маленькой милости. Их связали и приволокли к султану в шатер, после чего тот приказал всех обезглавить. Последние мгновения их жизни были ужасны – очень возможно, что вера многих из них была поколеблена, как, вероятно, и задумывалось мусульманами.

Каждый из них принес монашеский обет оберегать беззащитных паломников, и вот теперь они сами оказались беззащитны – их пинала и ставила на колени орущая толпа исламских священников и суфиев, каждый из которых умолял султана позволить ему нанести первый удар. Вера их подвела: полумесяц восторжествовал над крестом.

Для Саладина эта победа реабилитировала его призыв к джихаду, а разгром презираемых им религиозно-военных орденов стал вершиной триумфа. Чтобы понаблюдать за разворачивающимся зловещим действом, он взобрался на помост. Тот момент великолепно запечатлел его личный секретарь: «Саладин с радостным лицом уселся на возвышении; неверные демонстрировали черное отчаяние[101]».

Демонстрация успеха Саладина продолжилась и по возвращении домой, когда несколько недель спустя он устроил триумфальное шествие по улицам Дамаска. Прекрасно зная цену символам, султан блестяще воспользовался одержанной победой. Плененного короля крестоносцев провели по тем самым улицам, по которым Саладин проскакал верхом на коне, насадив вверх тормашками на копье христианскую святыню – Крест Господень.

От поистине невероятного масштаба победы Саладина захватывал дух. За одно-единственное сражение он чуть ли не до последнего уничтожил в государствах крестоносцев всех, кто только мог сражаться. Если утром 4 июля 1187 года Утремер был одним из ведущих политических игроков в Леванте, то к наступлению ночи утратил способность защищать даже себя. Над ним навис исламский меч, а все его города и веси охранялись крохотными гарнизонами, разбросанными по небольшим цитаделям и крепостям. В течение нескольких дней с момента битвы все они добровольно сдались.

Иерусалим упрямо держался еще три месяца, но не столько из-за надежд на сопротивление, сколько по причине неспешного продвижения Саладина. Когда 20 сентября мусульманская армия, наконец, подошла к городу, на страже стояли всего четырнадцать рыцарей. Патриарх попытался было озвучить условия капитуляции, но пришел в ужас, узнав, что Саладин намеревался безжалостно убить в городе каждого христианина. Передумал же султан, только получив гневную отповедь гарнизона, пообещавшего сначала отправить на тот свет каждого городского мусульманина. Начались переговоры, а 2 октября 1187 года Иерусалим капитулировал[102].

Как и в других завоеванных Саладином городах, тем, кто мог заплатить за свою свободу, дали такую возможность, остальных же продали в рабство. Церкви либо переделали в мечети, либо осквернили, заодно сняв все кресты. Единственным исключением стал храм Гроба Господня, которому разрешили функционировать и дальше, вверив четырем пожилым сирийским священникам.

За два года Саладин практически реализовал свою великую мечту избавиться от присутствия христиан в Леванте. Независимость сохранили лишь Триполи, Антиохия и Тир.

Утремер почти исчез с лица земли.

Весть о падении Иерусалима поразила Европу. Папа Урбан III скончался всего через пару дней после того, как ему об этом сообщили – по слухам, от потрясения. Все бросились к ученым теологам из Парижа и Оксфорда с вопросом, уж не является ли это зарей апокалипсиса[104].

Удивляло то, что данные события стали сюрпризом. Долгие годы королевство пребывало в отчаянном положении, однако когда кто-то говорил об этом, его речь маркировали как «перевозбужденную риторику» или «нагнетание страха». Предупреждения о неминуемой катастрофе явно не могли тягаться с безграничной способностью человека верить отрадной сказке, что в итоге якобы все уладится.

Теперь же христианскому миру открылся весь масштаб его слепоты. Священный город, страшной ценой отвоеванный благодаря вере первых крестоносцев, был снова утрачен – его, грубо говоря, «профукали» ныне живущие жадные лицемеры. Монархи Западной Европы годами произносили благочестивые, но пустые речи о необходимости нового крестового похода, а сейчас, к всеобщему смущению, стал очевиден тот факт, что никто из них даже вчерне не набросал никакого плана.

Главная причина этого, как обычно, сводилась к тому, что они были заняты борьбой друг с другом. Английский король Генрих II пытался погасить огонь гражданской войны, затеянной его сыновьями, которые в свою очередь пользовались активной поддержкой французского короля Филиппа II Августа. Другой великий правитель, германский император Фридрих Барбаросса, вел военную кампанию на севере Италии вопреки воле папы, одновременно пытаясь подавить бунты в границах собственных владений. У них не было времени даже на то, чтобы лицемерно поддерживать идею крестового похода, не говоря уж о том, чтобы сделать что-то большее.