Первый консул и его супруга продолжили свой путь и, бледные от волнения, появились в своей ложе в опере. Театр был переполнен публикой, среди которой мгновенно распространилась весть о случившемся. Затем консульская чета спокойно удалилась. Покушение на жизнь первого консула произвело шокирующее впечатление во всей Франции. Французы отнеслись с самым искренним одобрением ко всем мерам, какие только сочло нужным принять консульское правительство после этого случая.

* * *

Первый консул воспользовался представлявшимися ему благоприятными условиями для усиления своей власти. В. Слоон писал: «Коварство жертвы, счастливо избавившейся от гибели, несомненно, превзошло даже коварство заговорщиков, покушавшихся на его жизнь». Здесь американский писатель, безусловно, прав. В преступлении обвинили сначала радикалов, и Сенат постановил сослать 130 наиболее активных из них на медленную смерть в тропики, на Сейшельские острова в Индийском океане. Кроме того, Фуше, заподозренный в тайном сочувствии якобинству, был отстранен от должности и лишь четыре года спустя снова вошел в милость. Участники заговора — граждане Чаракки, Арена и некоторые из наиболее бойких на язык их товарищей — были осуждены на смерть и казнены. Вскоре, однако, выяснилось, что истинные виновники покушения были вандейцы. Полагали, что при таких обстоятельствах Бонапарт вернет изгнанных радикалов из ссылки, но он этого не сделал, мотивируя свой поступок необходимостью сохранения общественного порядка. Из общего числа действительных соучастников преступления лишь только двое были схвачены и казнены.

Однако самыми негативными последствиями этого покушения, известного под названием «заговор улицы Сен-Никез», или «нивозский заговор», были падение Моро и расстрел герцога Энгиенского, так как первый консул решил раз и навсегда проучить своих врагов, вселив ужас в их собственные сердца.

2 января 1801 года Моро узнает о неудавшейся попытке покушения на Бонапарта в Париже на улице Сен-Никез. Он немедленно пишет Наполеону:

«Спешу сообщить вам, гражданин первый консул, что я объявляю по армии о новых попытках покушения на жизнь первого лица в республике. Рейнская армия с самым живым негодованием узнает об этом преступлении. Уверен, я предвосхищу ее чувства, если скажу, что она в любой момент готова встать на вашу защиту…» Вот проза жизни! Письму явно не хватает теплоты. Откуда взялся этот протокольный тон, эта сухость выражений вместо сердечной взволнованности, которая в данном случае была бы вполне уместна. Почему? Зададимся этим вопросом и мы. Да потому, что у Моро есть много причин быть недовольным. Первая и самая важная состоит в том, что он перестал быть главным в деле продвижения по службе офицеров и солдат Рейнской армии. Большинство его рапортов, адресованных на имя военного министра (к тому времени эту должность уже занимал Александр Бертье) либо задерживались, либо отклонялись по причине того, что содержали излишне хвалебные характеристики. Именно поэтому Моро, несмотря на свои настоятельные просьбы, не смог добиться присвоения очередного звания—дивизионного генерала своему подчиненному и другу, генералу Лаори. Напротив, офицеры, исключенные из рядов Рейнской армии за незаконные поборы или неподчинение, получали в военном министерстве весьма снисходительный прием. Вот что пишет Моро в своем письме от 13 фримера (13 декабря 1800 года) военному министру Бертье: «…Я серьезно озабочен тем, что продвижения по службе и награждения, которыми я считал своим долгом поощрять за таланты, храбрость, доблесть, мужество и былые заслуги моих подчиненных, не утверждаются правительством… Если это касается меня лично, то, полагаю, было бы лучше снять с меня командование армией, чем заставлять терять уважение, которым я заслуженно пользуюсь…»

К этому протесту Бертье остался глух, либо, и это Моро хорошо понимал, в данном случае Бертье означало — Бонапарт. Короче говоря, теперь все зависело от Парижа, как если бы первый консул хотел продемонстрировать всем армиям республики, и особенно Рейнской, что у них теперь только один начальник — он сам.

Другой причиной черного юмора Моро было то, что он по прошествии целого месяца со дня победы при Гогенлиндене все еще не получил личного поздравления от Бонапарта, которое, как он считал, тот должен был выразить.

Это поздравление, в конце концов, пришло с письмом от 5 января 1801 г. Оно было одновременно и теплым и запоздалым: «Не буду говорить вам, с каким интересом я узнал о ваших блестящих успехах. Вы превзошли самого себя в данной кампании. Эти несчастные австрийцы очень упрямы; они рассчитывают на снег и лед; они вас еще не знают. Примите мои наилучшие пожелания…» Но Бонапарт поступил еще лучше. 2 января 1801 г. он объявил Законодательному собранию о победах Рейнской армии в самых пламенных и восторженных выражениях. Расточая похвалы армии, он расточал похвалу ее главнокомандующему. «Победа при Гогенлиндене раскатилась эхом по всей Европе; она войдет в анналы Истории в числе самых славных побед французского оружия… Рейнская армия, форсировав реку Инн, вела ежедневные бои, и каждое сражение — было ее триумфом…»

Нельзя отрицать красоты и величия этих слов почитания и уважения.

Моро, однако, не позволил себе растрогаться — холодность по отношению к Бонапарту превалировала. Именно в это время он узнает из писем жены очень неприятные факты о том, как госпожа Моро ездила в резиденцию первого консула, приятно надеясь получить там тысячи комплиментов в адрес своего великого мужа. Но Бонапарт ее не принял. Он не произнес даже имени Моро. Какое разочарование!

* * *

После подписания перемирия в Штайре Моро устраивает свою главную квартиру в Зальцбурге. Отсюда он наблюдает за оккупацией различных стратегических пунктов, которые Австрия предоставила Франции в качестве залога. Когда это было сделано, он рекомендует своим подчиненным не обременять слишком тяжелыми требованиями население оккупированных территорий.

Моро позволяет себе небольшой отдых. Вместе с генералом Деканом они посещают соляные шахты Берхтесгадена. Моро было приятно проводить время в компании с Деканом, так как их объединяло как землячество, так и общность взглядов. Декан отказался от карьеры адвоката в своем родном городе Кане так же, как и Моро — в Ренне. И тот и другой проклинали эксцессы революции, но оба оставались верными ее главным и великим принципам. Наконец, их объединяла крепкая мужская дружба: такая же, которую они питали к Клеберу, у которого Декан был адъютантом в Майнце. Оба, узнав об убийстве в Каире славного сына Эльзаса, погрузились в глубокую печаль. Бедный великий Клебер!

Несколько дней спустя после посещения соляных шахт в Берхтесгадене в Зальцбург пришло известие о подписании Люневильского мирного договора. Освободившись впредь от забот стратегии, Моро с радостью сообщает своей жене, что едет встречать ее во Францию, чтобы привезти к себе, в Баварию. Он назначил ей встречу в Люневиле и тут же отправился в путь.

* * *

Он так спешил к ней, что остановился в Страсбурге всего на одну ночь и отказался от почестей, которые ему приготовили власти города. В Люневиле, не выходя из коляски, он принял в свои объятия милую Эжени. Она устремилась к нему, ослепленная славой Гогенлиндена, которая, казалось, лучами исходила от ее супруга. Он усадил ее рядом, приказал кучеру развернуть коляску, и, воссоединившись, супружеская чета помчалась по дороге, ведущей в Германию. Это было настоящее свадебное путешествие. Через несколько долгих, но восхитительных этапов пути они наконец прибыли в улыбающийся Зальцбург, но прожили там ровно неделю, так как был получен приказ о «репатриации», то есть возвращении во Францию Рейнской армии. И вот они на обратном пути домой. Остановка в Мюнхене, Аугсбурге и, наконец, в Страсбурге. На этот раз Моро с удовольствием принимает в присутствии своей жены почести от муниципалитета города. Именно в Страсбурге им попались на глаза два номера «Монитёра», в которых, не называя имени генерала Моро, делался намек на его финансовую политику во время последней кампании. Анонимный автор писал: «…что с Германией слишком бережно обошлись» и что в Рейнской армии имеется задолженность по выплате денежного довольствия офицерам и солдатам от 8 до 10 месяцев.