А вот Декан, хотя и был убежденным республиканцем, не был столь непримиримым. Он восхищался созидательной работой первого консула и сожалел о том, что его лучший друг отказывался в ней участвовать.

В первую годовщину сражения при Гогенлиндене — 3 декабря 1801 г. Моро пригласил на обед в свой особняк на улице Анжу ряд генералов и офицеров Рейнской армии, которые в то время находились в Париже и ближайших пригородах. На обеде присутствовал военный министр, и генерал Декан, взяв под руку Моро, спросил:

— Зачем вы пригласили Бертье? Он же не был при Гогенлиндене.

— Да, это так, — ответил Моро, — но я хотел, приглашая его, развеять все подозрения первого консула относительно заговора.

— Что? — воскликнул Декан, — вы полагаете, он вас подозревает?

— Я знаю, что за мной следит его полиция.

— Это потому, что вы живете отшельником… пойдите к нему в Тюильри.

— Мне нечего у него просить.

— Пусть так, но хотя бы ради офицеров, которые служили с вами?

— Достаточно того, что я их рекомендовал, а они ничего не получили.

— Откуда вы знаете?

— Я в этом уверен.

* * *

Весной 1802 года Моро покинул замок Орсе и переселился в свое поместье Гробуа. Декан был очень рад этому событию, полагая, что его друг избавится от прямого влияния госпожи Уло. К сожалению, и вдалеке от своей тещи Моро продолжал неосторожные высказывания. Он не переставая повторял, что семья корсиканца хотела женить его на одной из сестер Бонапарта и что ему удалось избежать этой «порочной семейки». На самом деле выражение Моро было куда более хлестким. Но по соображениям этики мы не можем воспроизвести его полностью. Декан не сомневался, что этот грубый и недостойный эпитет был донесен до ушей первого консула одним из осведомителей. Злой язык Моро жестоко ранил сердце Бонапарта, о чем тот никогда не забывал.

Вместе с тем следует отметить, что и Бонапарт со своей стороны не особенно церемонился ни с семьей Уло, ни с самим Моро.

«Он не меняется, — говорит Бонапарт, — и всегда наповоду у тех, кто хочет им управлять. Вот и сейчас эта сумасшедшая старуха держит его на коротком поводке… Хорошо еще, что ее… не умеет разговаривать, а то бы и она им командовала. Эта теща-капрал с орехоколкой вместо рта — страшней чумы…» Что и говорить, армейский юмор и колкости умели извергать уста обоих уважаемых генералов.

18 апреля 1802 года состоялась торжественная месса в соборе Нотр Дам де Пари, вновь открывшемся для верующих после десятилетнего надругательства над храмами.

Моро, приглашенный правительством на мессу, не только не явился на это торжественное мероприятие, но и позволил себе насмешки по поводу всей церемонии, назвав ее «капуцинадой».

А вот мадам Уло и ее дочь повели себя иначе и пришли в церковь, не будучи туда приглашенными, и даже разместились на трибуне, предназначенной для семьи первого консула.

* * *

В мае 1802 года в связи с учреждением ордена Почетного легиона последовало очередное саркастическое замечание со стороны Моро.

Вот что генерал ответил фельдъегерю, посланному первым консулом в дом Моро спросить, не согласится ли тот быть награжденным новым орденом: «Он, что, с ума сошел? Я уже десять лет как состою в Почетном легионе».

Что до Наполеона, то он смотрел сквозь пальцы на эти выходки популярного генерала в силу слабости характера Моро и отсутствия у него силы воли. Моро много говорил, но был не способен на серьезный поступок.

Так, как полагают, считал Наполеон.

В ходе обеда, который Моро давал в честь своих друзей, многие из них очень хвалили блюда, приготовленные его шеф-поваром. Услышав эти комплименты, генерал велел привести своего главного кулинара и многозначительно объявил, что «награждает повара кавалером ордена кастрюли». Возможно, это выражение Моро не совсем точно, так как в мемуарах доктора О'Мира, опубликованных под названием «Голос с острова Святой Елены», он пишет со слов Наполеона следующее: «Моро высмеивал идею образования ордена Почетного легиона. Когда он от кого-то услыхал, что предполагается награждать орденом Почетного легиона также и тех, кто отличился в области науки, а не только тех, кто совершил ратный подвиг, то насмешливо заявил: “Ну что ж, тогда я представлю моего повара к званию командора ордена, так как его таланты в области поварской науки не поддаются описанию”». Как бы то ни было, сейчас точно нельзя сказать, действительно ли Моро произнес те или иные слова, но вполне естественно то, что их приписывают именно ему, так как они отражают глубину его мысли и тонкого юмора. Мнение Моро, как и мнение всей республиканской партии, состояло в том, что первый консул учреждал этот орден с единственной целью — увеличить число своих сторонников.

В этой связи вполне понятным и более справедливым представляется возмущение генерала, когда Сенатус-консульт в августе 1802 года провозгласил Бонапарта пожизненным консулом с правом назначения себе наследника. Этот факт ознаменовал канун установления диктатуры во Франции. В этом не было ничего удивительного, что могло бы огорчить старого федералиста из Понтиви, который продолжал верить в утопические идеалы своей молодости. Однако Моро был не единственным кадровым офицером высшего ранга, кого поразила трусливая снисходительность Законодательного корпуса. И хотя в Законодательном собрании существовала оппозиция в лице Грегуара, Ганиеля, Малларме, Андриэ, Дюпюи и Констана, вдохновляемая госпожой де Сталь, этот очаг сопротивления был не столь силен, как в армии. Ее профессиональные кадры состояли из убежденных республиканцев. Разве не революции обязаны были генералы и офицеры своим продвижением по служебной лестнице? «То, что они принимали за любовь к Республике, — пишет Токвиль, — являлось скорее любовью к Революции. В самом деле, армия во Франции оказалась единственным организмом, все части которого так или иначе выиграли от Революции, извлекли из нее выгоду». А вот что говорит по этому поводу Жан Тюлар — крупнейший специалист по Наполеоновской эпохе: «…вынужденная праздность, как следствие мира на континенте, зависть к более удачливым или более дерзским командирам, также порождали немало злобы. Недовольные группировались вокруг Моро, Ожеро, Лекурба, Дельмаса и вели подстрекательские разговоры». Среди офицеров и солдат, в основном из числа тех, кто служил в Рейнской армии, начались волнения. Некоторые даже предлагали свергнуть правительство. Стали образовываться заговоры. Наиболее известный из них был раскрыт в Ренне, который в полицейских анналах Консулата назывался «делом пасквилей». Задушенный в зародыше префектом Иль-э-Вилена бывшим членом Конвента Монье, заговор дал ход короткому и незаметному процессу, в который был вовлечен капитан Рапатель, в прошлом адъютант Моро, а также бригадный генерал Симон, действующий адъютант Бернадота. Первый консул поручил Фуше допросить Моро по этому делу, на что министр полиции получил следующий ироничный ответ генерала: «Ваше “дело” — это заговор масляных горшков» (горшки использовались для нелегальной транспортировки антибонапартистских памфлетов из Бретани в Париж. Весь «заговор» памфлетами и ограничился. — А. З.). Ирония этих слов не дошла до наших дней в полной мере, но соль выражения была настолько язвительной, что привела в бешенство Бонапарта, который воскликнул: «Этому надо положить конец!» И он заговорил об отправке своих секундантов к Моро. Дуэль Бонапарта и Моро? Вот это скандал! В этой связи нам представляется интересным привести здесь выдержки из статьи Ирины Данченко, опубликованной в виртуальной газете Заневский летописец (№ 911 от 10 января 2003 г.): «…мятеж в Ванде все никак не утихал. Известно было, что тамошнее население крайне набожно и суеверно. Возможно, как-то удастся сыграть на этом… в конце 1800 года первый консул, известный тщательным подходом к решению любой задачи, потребовал от министра полиции Фуше собрать сведения о суевериях, бытовавших в западных провинциях Франции. В донесении, которое ему было представлено, особое внимание уделялось одному жителю Нижней Нормандии, некоему Капиу. Тот славился тем, что умел предсказывать будущее. “Влияние этого человека так велико, — писал Фуше, — что в ходе последнего восстания в Вандее большинство мятежников действовало против республики лишь потому, что так им посоветовал Капиу. Полагаю, что этот необразованный мужлан чрезвычайно опасен”. Наполеон тотчас оценил пользу, которую мог бы принести ему этот необычный простолюдин, если найти к нему подход. И велел привезти его в Париж. Как только Капиу доставили во дворец, первый консул попросил, чтобы их оставили наедине.