В речной тишине и молчании.

Не отрывая глаз от чешуйки, прилипшей ко дну, Рома стал раздеваться. Одежда душила, жала, держала. Не отрывая глаз от серебряной искры на дне, он снял с себя всё и ступил в воду.

Итиль обняла. Она текла, целовала, ласкала. Он закрыл глаза. Старая песня, древняя, которую слышал когда-то на берегу, вдруг зазвучала и заполнила уши – река оставалась рекою, даже лишившись песка своего и запаха, разбитая лейкой душа, она была собою. Рома слушал её и улыбался. Тело впитывало воду, чистые капли, очищенные от всего, кроме памяти реки. Он подставил ладони, черпал воду, открывал глаза, смотрел в струю. Ему мерещились рыбы и древние жители древнего моря, хотя это был только сон, не память уже – сон.

Вода слегка плеснула, пошла волной. Рома обернулся – смуглая, голая, маленькая, с юрким телом лесной ящерицы стояла гостья и смотрела большими, тёмными глазами. С волос текала вода. В глазах её было счастье. Он видел это – впервые в них светилось нечто, что он мог назвать словом, и слово это было простое – счастье.

Она приблизилась и стала вплотную. Смотрела снизу вверх. Губы её снова были приоткрыты, она силилась говорить, но не как человек – как птицы или животные, на вдохе.

– И, – втягивала воздух, а потом делала лёгкий выдох, – тиль. – Снова вдох сквозь влажное во рту – язык, нёбо, губы: – И, – и выдох, – тиль. – Вдох: – И, – выдох, – тиль…

– И, – повторил Рома, уловив её дыхание, – тиль, – выдох. – И, – вдох, – тиль, – выдох.

Быстрее, глубже, с каждым вдохом всё глубже и глубже, так что уже стучало в голове и кровь билась в том же темпе: И-тиль, И-тиль. Он чувствовал её руки, её маленькие ладони на своей коже, она обнимала его за плечи, а голова была откинута, и глаза, не видя ничего, смотрели вверх, в падающую воду. И-тиль, И-тиль. Вдох, выдох, одно движение, одно скольжение, он обнимал её за узкую спину, тонкие, птичьи лопатки и вдруг почуял рождающееся в ней движение и поймал его, поддержал – она будто бросила себя на него, и он удержал, притянул её и почувствовал жаркое, влажное, властное:

– И-тиль, И-тиль, И-тиль, И…

Она была лёгкая, как птица, гибкая, как рыба, жаркая, как ветер в солнечный день. Искры солнца сквозь листву. Тёплым дождём, ласкающим тугим дождём била вода по спине, а птица в руках тоже билась от счастья, счастья, да, он чуял это всем своим естеством – её счастье и своё, вокруг, везде, – всё становилось счастьем.

…тиль, И-тиль, И-тиль, И-ти…

Мир пошёл вспышками. То видел поляну и себя на траве, солнце в кронах, то берег, пустой, мокрый песок, небо с рваными облаками. То прорывалась снова она, лежащая на его руках, откинувшаяся, она вжимала его в себя, и с каждым её движением, с каждым вдохом, он чуял, как выплёскивается, уже затопляет его её счастье. Упругая, сильная, чистая вода, бьющая из-под земли. Лесная река, которой давно не было. Лесная, в корнях, травами и деревьями напитанная река. Сквозь пески, перегной с отпечатками лап зверей, через их старые лёжки и тропы, птичьи крики, осенний гон, – пробивалась, пробивалась, билась река в его руках, отыскивая себе выход. Подземная, тёмная, холодная вода находила себе дорогу, неслась, журча, выбивая новое русло, сметая листья, сучья, перья, трупы птиц и мелких животных – сметая всё на своём пути.

Тиль, тиль, тиль, И-и-и-тиль, тиль, тиль!

И-и-и!..

Тиль…

Снилась ему рыба.

Рыб он не знал. Дед рыбак, прадед рыбак, дядя, весь итилитский его корень, – все уходили в тумане на реку и кормили семью, кормили село, кормились сами. Они знали, понимали, чуяли рыбу. Знали, когда нельзя больше брать, а когда река щедра и только рада, что ты тянешь. Он помнил сети у деда, сетями были завешаны стены в сенях, бабушка чинила их, показывала ему: тонкие паутинки, но он так и не выучился, ни разу не был на реке с дедом. И тот его не звал. Признавая его своим, любя его, не брал на реку – будто чуял, что судьба его другая и на реке ему не жить. А Рома и не просил. Он был как отец. Тот, русский, вырос на Итили, но уехав в город, забыл и вкус, и запах реки. И рыбу тоже.

Рома реку не забыл, но рыбу не знал. Совсем.

И вот ему снилось, что он идёт через город с большой рыбой в руках. С огромной, с него ростом, холодной, живой рыбой. Он несёт её, прижимая, перехватив поперёк туловища, и она равнодушно смотрит в небо. Она не была больной, она не умирала. Она доверяла ему и позволяла нести. И он знал, что должен сделать, и торопился, но всё выходил и выходил из города, а тот не кончался, улицы вели не туда, не к тем перекрёсткам и спускам.

Наконец это его разозлило. Тяжесть рыбы оттягивала руки. Небо набухало дождём. Город смеялся над ним, и он решил его перехитрить. Оказавшись снова на площади, откуда опять и опять пытался попасть к Спасской, Рома обернулся спиной и пошёл пятясь, намереваясь сломать всю сонную географию, – и тут же ощутил, что пятки входят в воду.

Он был на набережной, перед ним – Итильский спуск, вся береговая часть с яром, с лесом, и он входил всё дальше, глубже, уже по щиколотку, уже по колено.

Тут рыба зашевелилась в руках, вырвалась и нырнула, а он стал падать навзничь, как стоял.

Под водой было красиво. Плотная, тугая, она светилась, как воздух. Он видел речные травы, песок, видел всплывающих наутилусов, и лучи света, пронизывающие воду. Потом увидел, как из толщи воды выплывает его рыба. Она уходила, но вернулась. Она привела с собой других рыб, много, они шли плотным, сверкающим косяком, хоть и были все гораздо меньше первой. На них весело и приятно было глядеть, как они играли, окружали, как плясали в лучах света и радовались яркой, тёплой воде.

Рома открыл глаза от счастья. Рот оказался слегка приоткрыт, на губах застыла счастливая улыбка. Вгляделся в потолок над собой и понял, что не знает, где находится.

И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд.

Приподнялся на локте и огляделся. Дома. Только не у себя, а в другой комнате, где раньше, когда-то давно, когда семья была целой, спали родители. На их кровати. Он здесь никогда не спал, разве что в самом детстве, когда болел, и мама брала его, рыдающего, скорбного, чтобы только успокоился. Детские ощущения: иной вид из окна – выходят на другую сторону дома, – непривычно большая постель… Почему он здесь? Помнил смутно. Помнил слабость и счастье. Он был как пьяный, восторженный, почти не держался на ногах и хотел носить её на руках. Она смотрела тихо, кротко, но в глазах светилась мягкая улыбка – как ему казалось, как хотелось верить.

Он резко сел в постели – показалось вдруг, что она пропала. Оглянулся – нет, спала рядом. Лежала ничком, на животе, как зверушка. Из-под простыни, которой они покрылись – одеяла в том состоянии он сыскать, понятно, не мог, – выглядывала её макушка. Волосы до сих пор казались влажными.

Рома улыбнулся. Он почувствовал нежность, захотелось снова увидеть её, всю. Потянул тихонько простыню, чтобы не разбудить. Открылось плечо. Открылась тонкая птичья лопатка, узкая спина, смуглая кожа. Гостья не просыпалась. В её позе были покой и полное доверие. Нежность затопила его и зажглась где-то в горле восторгом и жаром. Жар стал нетерпимым, он потянул простыню, и вот она уже вся, от макушки до маленьких пяточек, лежала перед ним – голенькая и гладкая, открытая, как на ладони, и он мучился от восторга, от страстного желания коснуться её, провести рукой по спине – и страхом напугать, разбудить.