– Вот в ваше время, Александр Николаевич, как относились к подобным проблемам? – поддержала разговор Ира.

Я не то чтобы рассмеялся, я совершенно неприлично «заржал», как гвардейский рысак. Девушка покраснела и вопросительно покосилась на Галю. Соболева прыснула в кулачок, но быстро справилась со смехом и спросила:

– Вам, Ира, сколько лет?

– Двадцать семь.

На этот раз не выдержал даже мужественно крепившийся Мишин. Аля уже давно утирала размывающие тушь потоки веселых слез. Ира начала сердиться, и я, пожалев ее, усилием воли прекратил заливаться.

– Дело в том… сударыня, что в мое время все было точно так же, как и сейчас. Я, конечно, выгляжу лет на девяносто пять, но это следствие нервных перегрузок. На самом деле мне тридцать шесть.

Несколько секунд она осмысливала мое заявление молча, а затем рассмеялась не менее громко, чем остальные. В таком приподнятом настроении нас и застал Паша. Мы разом смолкли и приготовились к вынесению приговора.

– Даже не знаю, что сказать, – Кольченко развернул белый листок.

– Что есть, то и говори, – подбодрил его Игорь.

– Получается, что открыл «саркофаги» господин Афанасьев…

Вот так шуточка! С ума сошел, эксперт доморощенный, что ли?! Я часто заморгал и, взяв из его рук листок с данными дактилоскопии, взглянул сам. В самом деле – отпечатки мои. Только здесь ли они сняты?

Угадав мои мысли, Паша поднес лист с фотографией отпечатков к припудренной мельчайшим порошком кнопке.

– Убедитесь…

Один к одному. Я задохнулся от возмущения. Впрочем, возмущение здесь не поможет. Думай, академик, думай. И не в такие игры тебя вовлекали, конечно, не в замкнутом пространстве и не на нейтральной территории, но противники были – закачаешься! Один достойнее другого. Включай мозги или грош цена твоей гениальности!

…Агентура противника приступила к активным действиям. Трудно определить, чей почерк преобладает, поскольку усилия разных спецслужб подозрительно однонаправлены. Выявить персональную причастность бодрствующих членов экипажа к той или иной определенной организации пока не удается. Однако соображений на этот счет немало… Насколько я разбираюсь в компьютерах такого уровня, как на этом звездолете, сбой программы на них практически невозможен. Следовательно, это действие умышленное. Мотив? Кому, то есть, это выгодно? Естественно, клайрам, всеми правдами и неправдами пытающимся сбить нас с пути…

…Что за «безбилетники» пригрелись в «красной» и «зеленой» зонах? Вот уж кто не вписывается в стройную версию равномерного пропитывания экипажа агентурой, так это они…

К.

– Мир стабилен, Леночка, только для тех, кто ничего не смыслит в его устройстве. Мы же понимаем, что все вокруг в сплошном движении. От простого к сложному, наоборот: от громоздких систем к изящным миниатюрам, по кругу, наконец. Движется время, планеты, сама Вселенная. Человеческая жизнь тоже движение, и чем стремительнее индивидуум продвигается по своему личному пути, тем быстрее приходит к новому этапу движения – движению в составе своей планеты в виде ее плодородного слоя. Гении поэтому долго не живут. Это пример ничтожной конечности частного на фоне безграничности вариационных просторов всего сущего, что составляет Вселенную. Мы боимся представить себе – насколько малые по протяженности отрезки всеобщего стремительного забега представляют из себя наши жизни. Мы ценим их, как бриллианты, а в сущности это куски графита. Одни большие, другие поменьше, и стоят они ровно столько, сколько мы даем за чужую жизнь, спасаясь с тонущего корабля. Максимум – обломок мачты. А чаще – пару ударов по голове веслом. От молекул межзвездного газа и вездесущих кварков нас отличает вовсе не сложная структура. Мы отличаемся стремительностью созидания, тем, что между собой условились называть разумом. Понятием неверным и субъективным. Разум космоса более велик, он создает Галактики, но мы не понимаем образ мышления естественных процессов. «По законам природы» – отмахиваемся мы и возвращаемся к самолюбованию. Но разумен любой созидательный процесс, чем бы он ни был обусловлен. Антропоцентризм глуп и ограничен, что становится очевидным, если коснуться суперструн и вслушаться в шепоток Вселенной.

– А вы касались?

– Да, иначе мне никогда бы не удалось проложить для будущей экспедиции такой замысловатый маршрут по коротационному кругу. Снисходя до элементарного упрощения, поясню: там, в глубоком космосе, я намерен запустить в работу свой главный проект. Это будет величайшим открытием в истории. Условно я назвал его «Паром».

– А почему не пароход?

– А это название следующего проекта. Будьте уверены, не столь уж отдаленного. «Паром» потому, что мое открытие позволит достичь другого «берега» разделяющей нас и ближайшие звезды «реки» из пространства-времени без всякой оглядки на «течение». Туда и обратно из точки в точку, как по натянутому тросу. Нас не снесет на километр вниз, и нам не придется нудно брести по берегу, чтобы, страшно опоздав, попасть туда, куда мы предполагали попасть, отправляясь. Да и обратно мы прибудем не тратя сверх меры ни секунды. Метафора доступна?

– Почти…

– Уже неплохо. Но разжую еще мельче. Проблема межзвездных сообщений на половину состоит из несовершенства технологий, а еще половину занимает упрямая теория относительности.

– А, понимаю, при скорости, близкой к скорости света…

– Да, да, да, полет к соседям и обратно займет полвека по часам Земли и не меньше десятка лет для экипажа звездолета. То есть никакого прикладного значения такая акция иметь не может. Чистая наука. Зато десять лет земного времени – пустяк даже для страдающего от вечного цейтнота человечества. Я нашел способ, этакий трос от парома, как уравнять время Земли и корабля. От старта до финиша пройдет ровно столько лет, сколько позволит скорость. Ни секундой больше. Космонавты, вернувшись, застанут подростками именно своих детей, а не их правнуков. «Ракета времени», если угодно. А «пароход», чтобы проделать путь «парома» побыстрее или сходить по «реке» в будущее или прошлое и потом вернуться, не за горами…

– А почему бы не построить «пароход» сразу, без промежуточных вариантов?

– А почему бы вам не написать обо мне статью без этой беседы? Сидя в редакции и внимательно считывая материал с потолка?

– Понимаю. Вы, конечно, правы.

– Вы так считаете? Научный мир с вами бы не согласился. Они считают меня сумасшедшим и поэтому зажимают Нобелевскую премию.

– А что вас огорчает больше: первое или второе?

– Третье – то, что я только сегодня узнал о вашем существовании, а значит, прожил целых двадцать семь лет, ничего не зная о настоящей красоте. А Нобелевскую получить я всегда успею, да не одну.