– Твои где? В эвакуации?

– Нет у меня никого, отец только был, он погиб в сорок втором.

– Ох, сынок, сынок…

Женщина заплакала.

– Я три похоронки получила, на мужа и на обоих сыновей. Вот с дочкой вдвоем остались. Так ты, может, зайдешь, покушаешь, чем бог послал? Голодный ведь небось.

Орлов поднялся.

– Спасибо. Пойду я. Не помните, какого числа это было? Когда их расстреляли?

– Двадцать третьего ноября. Такое разве забудешь…

23 ноября 1941 года Михаил Штейнберг уже числился Александром Орловым. А его семья еще была жива. Может быть, он их предал, когда присвоил себе чужое имя?

Он долго бродил по полностью разрушенному центру города, пытаясь вспомнить, где какой дом стоял. Но ничего не вспоминалось. Словно и не было той жизни, довоенной, мирной, спокойной, наполненной радостями и надеждами. Словно всегда, с самого его рождения, была только одна война. И больше ничего.

* * *

До мая 1945 года боец Орлов не получил больше ни единой царапины. Лицо, правда, осталось обезображенным двумя грубыми рубцами, остальные порезы зажили. Он отпустил бороду, и хотя на местах рубцов растительности не было, сама борода оказалась настолько густой, что вполне скрывала шрамы.

После демобилизации в Москву ехать он побоялся, осел в Курске и два года проработал на стройке: город нужно было восстанавливать. В течение нескольких месяцев после окончания войны он мучительно пытался принять решение: признаваться в изменении имени или нет? Никого из близких не осталось ни у Сани Орлова, ни у Миши Штейнберга, разыскивать ни того, ни другого никто не станет. Но если пойти и заявить, что прошел всю войну по чужим документам, начнутся проверки, его будут подозревать бог знает в чем вплоть до шпионажа. Перед глазами были яркие примеры страшных судеб тех, кто возвращался из плена или заявлял, что был на оккупированной территории. Вырвавшимся из окружения во время войны тоже доверия не было. Как отнесутся «органы» к сообщению о том, что он совершил подлог? Не проще ли оставить все как есть?

Во время отпуска Штейнберг-Орлов поехал в Москву, адрес помнил со слов Сани. Ключей от квартиры у него не было, но он на всякий случай позвонил в дверь, и ему открыли. На пороге стояла очень пожилая женщина в очках с толстыми стеклами.

– Вы к кому?

– Я… – он растерялся. – Здесь до войны жили Орловы…

– Да-да, – чинно кивнула старушка, – жили такие, вся квартира им принадлежала, но теперь уплотнение, им одну комнату оставили, а в остальные других жильцов поселили. Только они не вернулись с войны: ни отец, ни сын. На отца похоронка на этот адрес пришла, мы ее нашли, когда вселялись, а про сынка никаких известий не имеем. А вы им кто будете?

Он молчал. Язык не поворачивался сказать то, что требовалось. Однако новая соседка сказала все сама.

– Господи, так вы, наверное, и есть Орлов? Сын?

Он молча кивнул.

– Что же вы стоите? Проходите, проходите, я вам ключ дам от вашей комнаты, – заговорила старушка. – Вещи, конечно, не все уцелели, мародеров в Москве было много, но что сохранилось – мы в вашу комнату снесли. Живите на здоровье, в тесноте, да не в обиде.

Из рассказов Сани он помнил, что особняк, в котором жил криминалист Александр Игнатьевич Раевский, советская власть реквизировала под какие-то свои нужды, предоставив бывшему графу небольшую квартирку. А вот инженер Иван Орлов, женившийся на дочери Раевского, заслужил жилье попросторнее, власти к нему благоволили. Именно эта трехкомнатная квартира и была теперь превращена в коммуналку. За Орловыми осталась самая большая комната, куда составили сохранившуюся мебель, сейчас уже покрытую толстым слоем пыли. Окна без занавесок заклеены бумагой крест-накрест.

«Ну что ж, – подумал он. – Значит, так и будет».

Михаил Штейнберг в этот момент окончательно превратился в Александра Орлова.

Сходил в жилконтору, все вопросы решились на удивление быстро и просто: безупречные документы фронтовика сделали свое дело. В райисполкоме Орлов попросил помочь обменять комнату на такую же, в коммуналке, но в другом районе.

– Воспоминания замучили, – пояснил он. – На новом месте будет легче.

Ему пошли навстречу: желающих переехать в дом на Бульварном кольце нашлось немало. Орлову досталась комната чуть дальше от центра, зато больше по метражу. Но самое главное: в этом доме не было соседей, которые могли хорошо помнить Саню Орлова и его отца. И в расположенных рядом домах их тоже не было.

Он устроился на работу, по вечерам читал учебники – готовился сдавать вступительные экзамены на юридический факультет на тот случай, если откажут в восстановлении на втором курсе. Но ему не отказали. Послали запрос в Харьковский университет, получили подтверждение, что студент Орлов Александр Иванович успешно сдал летнюю экзаменационную сессию за второй курс юрфака. И в сентябре 1948 года Александр Орлов приступил к учебе. На всякий случай попросил зачислить его снова на второй курс, а не сразу на третий: отговорился тем, что за прошедшие годы многое забыл. На самом же деле просто боялся, что не готов усваивать науку, не изучив предмет с самого начала. Саня рассказывал, что на первом курсе преподавали в основном такое, что в работе не пригодится, а вот со второго курса уже пошли правовые дисциплины.

Медицинское образование он решил не продолжать. Мало ли какие люди встретятся на его пути и начнут интересоваться, почему это он сначала учился на юридическом, а потом двинул в медицину? По какой такой причине? Для выяснения этой таинственной причины могут и однокурсников Орлова по Харькову разыскать, а там, глядишь, и совсем скверно дело обернется. Нет, лучше не рисковать.

Раз уж взял себе чужое имя, то живи чужой жизнью. Другого выхода нет.

Когда поднялся шум вокруг дела врачей-вредителей, среди которых упоминались сплошь еврейские фамилии, Александр Орлов вспомнил слова погибшего в декабре сорок второго года капитана Травчука. И подумал, что его комвзвода был, пожалуй, не так уж неправ. Антисемитизм прорастает быстро и на любой почве, только кинь первое зерно.

На пятом курсе Орлов женился на Люсеньке. Получив диплом, работал в юридической консультации, активно участвовал в общественной жизни. Потом родился сын Борька. И все дальше и дальше уходил новоявленный москвич Александр Орлов от полтавского паренька Миши Штейнберга.

Он жил почти механически, старательно играя роль Орлова и практически слившись с ним, но за этим слиянием зияла страшная стылая пустота. Он чувствовал болезненные уколы в сердце каждый раз, когда в его присутствии люди делились детскими и подростковыми воспоминаниями. Воспоминаний московского мальчика, рано потерявшего мать и воспитанного военным инженером Иваном Орловым и его престарелой тетушкой, не было. А рассказывать о годах, проведенных в многолюдной еврейской семье в Полтаве, нельзя. Нельзя рассказывать о воскресных прогулках с родителями, о школьных проказах, о первой влюбленности, о выборе профессии. Ничего нельзя.