дожевал клубничную жвачку. У меня все время был привкус клубники во рту.

В этих тихих словах я услышал сдерживаемую ярость, злость, что последние секунды с той, кого он любил, были замараны чужими будничными ощущениями.

– Это все из-за меня, – сказал Бони за моей спиной, – я не запер дверь на крышу, после того как мы пытались починить связь.

– Нет, – возразила Сиван, – это из-за меня. Все признаки были налицо. Мне надо было догадаться, что она в депрессии, надо было почувствовать.

– Прекратите! – Мишель остановился и обернулся. – Не смейте никто себя винить. Она… она уже давно такая была. Это не первая попытка. Не смейте себя винить.

Он повернулся, и мы молча пошли в дом. Я глянул назад и увидел Михаль, она все еще сидела, скрестив ноги, на траве около пятой лунки и, отрывая лепестки, смотрела в одну точку на земле. Я подошел к ней и сел рядом. Солнце уже во всю палило и жарило, ослепляющий свет отражался от окон здания. Михаль перестала рвать лепестки и легла навзничь, глядя вверх.

– Я не умею справляться со смертью, – сказала она сухо.

– Ты теряла близких? – спросил я.

– Нет, – ответила она, – и не собираюсь терять. Мы все время с чем-то расстаемся и делаем что-нибудь в последний раз, не зная, что он последний. Я уже две недели не ела йогурт. Так случайно вышло. И иногда я думаю: может, я тоже умру здесь, и выяснится, что две недели назад был последний раз, когда я в своей жизни ела йогурт. Так что я не хочу сближаться с кем-то, чтобы после каждой встречи не думать, был это последний раз или нет.

Я взял ее за руку.

Я прекрасно помню, когда в последний раз видел свою мать. Смерть уже бродила по коридорам дома. Я вернулся домой, чтобы ухаживать за ней. Каждую ночь перед сном мы думали, был ли сегодняшний день последним. В последнюю ночь, может, из-за какого-то необъяснимого предчувствия, она с трудом немного приподнялась в кровати и сказала мне:

– Как бы я хотела, чтобы ты сейчас прочитал мои мысли, получил и впитал все, что я хочу тебе сказать, просто так, без слов, мгновенно, как ты умеешь. Я так боюсь забыть что-нибудь, уйти до того, как договорю, выбрать неверные слова, так боюсь, что ты неправильно меня поймешь.

Я люблю тебя. Больше, чем твоего отца, больше, чем себя. Само слово «любовь» меркнет по сравнению с этим чувством, но приходится использовать его просто потому, что не придумали другого, достаточно сильного слова. Ты поймешь, когда у тебя самого будут дети. Ты думаешь, что понял, что такое любовь, страх и преданность, а потом появляется крикливое и требовательное создание, и ты открываешь новые континенты чувств, о существовании которых даже не подозревал. Ты понимаешь, что все это время жил в Старом Свете, и только сейчас, когда смотришь в бинокль, стоя на краю новой жизни, обнаруживаешь, что за горизонтом есть еще тысячи и тысячи километров чувств и ощущений, которые ты даже представить себе не мог, и то, что ты раньше называл любовью, – это лишь нелепое подобие того, что ты называешь любовью теперь.

Ты застал только тот период моей жизни, когда я не вполне была похожа сама на себя. Все, кто знал меня за год или два до твоего появления, не узнали бы во мне нынешней меня прошлую. Прошлая была выдающаяся спортсменка, очень неплохая танцовщица, большая любительница пофлиртовать. Я постоянно была окружена людьми, обожала сцену: любительские спектакли, импровизация, мероприятия. Я бегала по десять километров три раза в неделю. Когда я сделалась читательницей мыслей, насквозь проницаемой, не имеющей возможности быть с людьми, это было ужасно. С людьми я теряла себя, в одиночестве тоже теряла себя, но иначе.

Твой отец надеялся спасти меня. Он думал, что если просто будет любить меня достаточно сильно, то и я тоже снова смогу себя полюбить. Поначалу у него неплохо получалось. Но чувства – это не монолитные огромные скалы. Это мозаика, затейливые ковры, сотканные из тончайших нитей, и нельзя полностью властвовать над ними, над тем, что он транслировал и что я воспринимала. Все время возникали небольшие помехи, непослушные лишние мысли, не значащие ничего, но разбухавшие во мне и превращающиеся в огромные валуны на дороге. Мы слышим мысли, но не понимаем, когда они – главная дорога, а когда – съезд на пыльную тропинку. До меня постоянно доносились обрывки мыслей, в которых были сомнения, злоба, разочарование, тоска по прошлому и все прочее, что люди игнорируют в обычной семейной жизни, потому что это несущественный мусор, не более чем крошки, – и все время, пока я их слышала, у наших отношений не было шанса.

Ты спас меня. Не только потому, что тебя я не слышала. Ты позволил мне найти себя в мире. Если раньше я ходила и думала, что́ во мне сейчас мое, а что́ – эхо внешнего мира, то вдруг я поняла: мысли о тебе – мои, то, что я делаю ради тебя, – мое. Ты превратил меня в стрелу, в пулю, в лазерный луч. Я могла ехать с тобой по улице, вести тебя за руку, даже пойти на рынок продавать украшения и знать, что все, что я делаю, – это ради тебя, а остальное – лишь чужие мысли.

Но при этом мне пришлось потерять еще немного прежней себя. Я сделала это добровольно, с радостью, с болью и слезами. И я бы хотела, чтобы ты понял обо мне две вещи.

Первая: я не злюсь, и я рада, что пошла по тому пути, по которому пошла, потому что на этом пути был ты.

И вторая: если ты хочешь спастись, понять себя, ты должен найти того, кто превратит тебя в пулю, в стрелу. Найти того, кто будет привязан к твоему сердцу, как никто другой. Это первый шаг к тому, чтобы найти себя. В тебе живет чувство, которого ни у кого другого в мире нет. Из этой точки ты сможешь начать.

Я также прекрасно помню, когда в последний раз видел отца. Мамы уже не было на свете несколько лет, и он решил уехать. В коротком телефонном разговоре мы договорились встретиться поздно вечером, и я ждал его за столиком для пикников на окраине парковки в роще недалеко от Иерусалима. Ночь спустилась, вокруг не было ни души, и тут я почувствовал его, его опасения, они усиливались и приближались вместе с его машиной