– Что было потом?

– Видимо, эксперимент провалился, – сказал Иври, – но у него оказался побочный эффект, на который никто не рассчитывал. Мы начали слышать чужие мысли.

– Что с вами делали?

Он тихо ухмыльнулся:

– Чего только не делали! Мы подписали отказ от претензий, тем самым согласились практически на все. Но кто вообще читает эти бумажки? Нас облучали, давали какие-то таблетки, капли, нам делали уколы. Нас поселили в отдельных маленьких комнатках, свет в которых зажигался и гас по какой-то своей внутренней логике. Многих из тех, кто был со мной в аудитории в тот первый вечер, я никогда больше не видел. Мы ели группами по пять человек в маленькой столовой, а все остальное время находились в своих комнатах. Некоторых из нас действительно лишали сна, другим давали слушать странную, все время повторяющуюся музыку. С нами делали то, что изменило нас, наш мозг, нашу биохимию – видимо, даже нашу ДНК. Это потом передалось и нашим детям, то бишь чтение мыслей. Половину времени я думал, что я в мире грез, а другую половину я и правда находился в мире грез. Нам объясняли, что сон нужен, чтобы чинить поломки в теле, микроскопические мутации, которые постоянно происходят, восстанавливать оборванные химические связи, биологические конструкции, которые расшатываются. Нам также говорили, что, если нас сделают сильнее и изменят нас так, чтобы эти маленькие поломки перестали происходить, механизм, который чинит их каждую ночь, станет ненужным и исчезнет сам по себе. Это было одно из объяснений. Каждую неделю мы слышали что-нибудь новое. Пока в один прекрасный день кто-то из участников во время обеда не встал и не начал вопить. Просто один долгий вопль, который он прерывал только затем, чтобы набрать воздуха. Тогда я начал понимать, что это не просто трудности эксперимента, которые скоро пройдут. Я осознал, что некоторые из нас сошли с ума. По крайней мере, мне так показалось.

– Когда ты понял, что ты…

– Относительно быстро, я полагаю. Кажется, вскоре после того, как сам доктор понял. Нас обследовали каждые два-три дня, проверяли наше физическое и ментальное здоровье, проводили когнитивные тесты, чтобы посмотреть, не сломалось ли в нас что-нибудь. Каждые пару дней у нас происходили встречи с медсестрой, которая нас обследовала, с психологом, с которым мы говорили о том, что чувствуем, с представителем армии, который все время спрашивал, как мы. Все были очень милы, присматривали за нами постоянно, чтобы убедиться, что у нас не едет крыша. И все же крыша ехала. Но это происходило с нами поодиночке; и в принципе, мы не знали ничего друг о друге.

Однажды тестирование перенесли в другое помещение. Я помню, как вошел в овальную, ярко освещенную, белую комнату. Это не было обычным тестированием, никаких привычных арифметических задачек, последовательностей фигур, которые надо воспроизвести, стандартных фраз, которые надо дописать в конце: «Я чувствую то-то и то-то», «Я оцениваю свое состояние так-то и так-то». Только экран, и на нем четыре фигуры: луна, звезда, круг, квадрат. Я и сейчас их ясно вижу, когда тебе рассказываю. Они отпечатались во мне, эти фигуры. Надо было выбирать одну. Снова, и снова, и снова. Каждый раз фигуры появлялись в разной последовательности или они были разного размера, но все, что мне надо было сделать, – это выбрать фигуру.

Сегодня я понимаю, что́ они там измеряли. В соседнем помещении сидел человек и тоже выбирал фигуры. Они хотели проверить, насколько часто я и он выбираем одну и ту же. Они поняли, что избавить нас от сна не вышло, что неспящий солдат, о котором они мечтали, не выйдет из стен лабораторий, но, может быть, получится что-то другое. Солдат, читающий мысли. Ничуть не хуже, правда? Можно чувствовать врага или, например, убедиться, что весь твой взвод понимает задание, действует сообща. Так они думали. Постепенно стало понятно, что ситуация иная: если враг окажется ближе к тебе, чем командир, то ты нападешь на сослуживцев. Однако, если уж у нас получилась группа молодых людей, которые читают мысли, давайте хотя бы их изучим. Может, поймем, как можно их использовать.

Испытания продолжались, и каждый раз, когда я возвращался в свою комнату, я чувствовал, что все меньше и меньше понимаю, почему я выбрал ту или иную фигуру. Я решал действовать им назло и выбирать только круг, но все равно я поступал иначе. Я думал о доме, когда меня вели обратно в комнату, только чтобы осознать, что образ дома, который всплывал у меня в памяти, был не моим, а того солдата, который меня сопровождал. Посещения медсестры были отменены, все диалоги с психологом велись исключительно по видеосвязи. И все время фоном присутствовало какое-то жужжание. Когда оно усиливалось, тело каменело, и я не понимал, что чувствую. Лишь позднее, когда это ощущение проходило, я мог назвать его «страх», «ужас», – но то, что я испытывал, имени не имело.

Все это время я и Аарон смотрели вдаль. Ночь медленно исчезала. Я еще не видел света за линией горизонта, но темнота уже освобождала место для чего-то более мягкого. Я знал, что моя мама читает мысли, это было легко понять. Она – да, папа – нет. Поэтому она жила со мной, а он жил на противоположном конце поселка и звонил, когда бывал пьян. Поэтому она ездила продавать свои цепочки исключительно рано утром. Колесила по пустым рассветным дорогам и встречалась с покупателями либо на безопасном расстоянии, либо немного выпив. Поэтому продукты и книги приносил курьер. А в тот раз, когда ей пришлось зайти со мной в супермаркет и она обнаружила там компанию детей, слонявшихся между полками, она застыла, крепко сжимая мою руку, как якорь, ждала, когда же они уйдут, а они бросали на нее подозрительные взгляды.

Я знал, что она не всегда читала мысли, просто предполагал, что это произошло с ней позже, чем со мной, когда она была уже взрослой. Ни фотографии в ее альбомах, которые я листал снова и снова, ни ее намеки, которые иногда проскальзывали в ее словах, не позволяли думать иначе. Я ошибался. Мое представление о маме было ошибочно.

– Нас становилось все меньше, – продолжал Аарон. – В столовой мы встречали все меньше людей. Может, они хотели нас разделить; может, люди просто сходили с ума, теряли рассудок и пропадали. В конце концов мы всё стали делать в одиночестве. Когда наступало время трапезы, дверь в мою комнату открывалась и я шел в столовую один,