Внезапно он вспомнил детскую считалку, ту, что шептали они с азартом в доме у дяди Игоря, прежде чем играть в прятки:

— А теперь ты выйди вон, — повторил Калитин. — Выйди вон.

Даже смерть Веры не ужаснула и не отвратила пастора. Священник ответил, и так, что ответ ожег Калитина.

— Вы слышали о Кларе Иммервар? — спросил Травничек, будто держал это имя наготове.

— Нет, — равнодушно сказал Калитин.

— О Фрице Габере? — спокойно спросил Травничек.

— Да, — осторожно ответил Калитин.

Он помнил это имя из специального пособия, прошитого тугой ниткой по корешку, чтобы нельзя было незаметно вырвать страницу. Пособие они, закончив занятия, сдавали в сейф спецчасти. Габер. Отец азотных удобрений — и отец газовой войны, дедушка «Циклона Б», изобретенного в его лаборатории.

— Клара была его женой. И тоже химиком, — сказал Травничек. — Пыталась отговорить его. А когда узнала, что он едет на фронт руководить газовой атакой, выстрелила себе в сердце. Из его пистолета. Ни одна церковь не одобряет самоубийства. Но я неправильный священник. Иногда нужно просто не соучаствовать.

Травничек помолчал и продолжил:

— Я думаю о том ученом, что изобрел яд, которым меня отравили. О том, что рассказали вы. Тут не просто этика: не убий. Вам кажется, что, нарушая запрет на опыты над людьми, вы срезаете путь познания. Идете короткой дорогой. Но в том-то и дело, что средство начинает определять цель. И то, что вы создаете, оказывается творением, лишенным благодати. Самого измерения блага. Дьявольским, я бы сказал.

«На лугу гуляет слон, а теперь ты выйди вон, — прошептал Калитин. — На лугу гуляет слон. Дики-дики-дики-дон».

Он завел мотор. Не скрываясь подъехал к дому. Во тьме за деревьями никого не было, он это чувствовал. Может быть, часом раньше, часом позже, но сейчас — нет.

Только луна стелет дорожку по росистой траве.

Калитин спустился в подвал, отомкнул сейф, вынул стальной бокс, где спал Дебютант. Открыл — впервые за много лет. Светло-синий, похожий на колеблемый ветром парус, флакон.

Калитин осторожно закрыл бокс и положил его в специальный дипломат, в ячейку со стабилизаторами, защелкнул замки, прокрутил кодовые колесики.

Медленно взял дипломат за ручку, поставил на ребро, чувствуя, как Дебютант внутри флакона-контейнера перелился, перевернулся во сне.

Раскрутил корпус компьютера, вынул жесткий диск. Все.

Калитин положил кейс на заднее сиденье, перехлестнул ремнем безопасности.

Дом. Он обернулся. В кабинете горела люстра. Пусть горит. Те, кто придет, решат, что он здесь.

И вдруг Калитин вспомнил, что точно так же оставил свет в комнате отеля, когда ушел в ночь, в побег. И свет был похожий, желтый с оранжевым. Давний, позабытый. Так светился и абажур настольной лампы в комнате отца. Он понимал, что это просто совпадение, но никогда еще не чувствовал такой силы, внутреннего значения в естественном сродстве тонов и оттенков.

Нестерпимое желание охватило его: прервать эту цепь безвыходных побегов. Вернуться туда, где он еще мальчик, что остановился у дверей Третьей проходной.

Елочка освежителя покачивалась на лобовом стекле: дики-дики-дики-дон.

Ему показалось, что он не знает, куда ехать; забыл нужные повороты, знаки, саму округу. И все же он тронул машину: он не мог сидеть, не мог ждать, не мог верить в возможность спасения.

На лугу гуляет слон. Пастор, пастор, выйди вон.

Вторая передача. Дорога неровная. Но ничего, он будет вести медленно. До асфальта недалеко.

Калитин представил Травничека, мертвого, нелепого в своей сутане, свалившегося навзничь у алтаря, и открыл окно, чтобы вдохнуть горький воздух ночи. Он сумеет убраться отсюда. В дальнюю страну. Но сперва он уничтожит свидетеля.

Ему показалось, что он чувствует удачу, бездумную, лукавую удачу этого места. Тропы беглецов.

Переднее колесо наехало на камень. Машину тряхнуло, лязгнула подвеска.

Калитин уснул, не зная, что погиб, что умерли ласточки, жуки-древоточцы, черви, мокрицы, кроты. Машина катится под уклон, освещенная луной, съезжает в канаву, глохнет. А Дебютант улетучился, ушел в астрал, затерялся среди атомов и молекул.

Когда приехал полицейский экипаж, вызванный бдительными жителями деревни — заметили фары, что недвижно светили в поле, — даже самый легчайший запах уже исчез.

Офицер позвонил в дверь Травничека. Кто-то из деревенских видел вчера одинокого жителя холма — вместе со священником.

Было еще темно, ни следа рассвета.

Травничек абсолютно вымотался. Он ждал, что Калитин вернется.

Но когда он понял, что произошло, он подумал о тех людях, что разыскивали Калитина. О людях с железным сердцем. Он был странным образом уверен, что они еще не явились. Но полиция даже не знала, что они в пути. Травничек должен был решить их судьбу.

Он засомневался. Но вспомнил то, что Калитин говорил о тенях, преследующих его всю жизнь. И просто сказал офицеру:

— Я должен еще кое-что сообщить…

Шершнев очнулся раньше будильника. Из-за стены доносились характерные звуки: похоже, Гребенюка рвало. На мгновение Шершнев застыл. Подумал о герметичности контейнера. О его начинке. Не Дебютант ли это? Нет. От него не бывает тошноты. Раз, и все.

Он зашел в соседний номер. Гребенюк, скорчившись, блевал в туалете. Лицо его побелело.

— Гребаное мясо, — похрипел майор. — С непривычки. Тебе повезло. Нутро выкручивает. Вести не смогу.

Шершнев оделся. Положил контейнер во внутренний карман.

— Жди здесь, — сказал он. — Заеду на обратном пути.

Гребенюка вырвало.

— «Скорую» только не вызывай, — сказал Шершнев.

Происходящее не казалось ему странным. Наоборот, он чувствовал, что так нужно. Ему будет легче одному. Мысль о том, что Гребенюк отравился нарочно или умело симулирует, мелькнула и сразу же пропала. Нет, майору просто не повезло. Какая-то дрянь должна была случиться, и она случилась.

На стоянке еще спали. Вертолет улетел. На месте обвала ползали бульдозеры, сдвигая глыбы. Одна полоса, огражденная флажками, уже была свободна. Рабочий махнул — давай, мол, езжай, — и Шершнев утопил газ, радостно чувствуя, как отзывается мотор.

Он спустился по серпантину, свернул на боковую дорогу. Долины еще курились туманом, хотя солнце вставало над хребтами. Был час, когда раньше крестьян просыпаются животные, и Шершнев ощущал возникший снова запас времени, мчался быстрее, чем накануне Гребенюк.