* * *

В мыслях о филии (дружбе) Льюис расходится с Фрейдом еще больше. Он не видит причин связывать дружбу с вытесненной сексуальностью. Основоположник психоанализа относил дружбу к категории «любовь с вытесненным мотивом», Льюис же описывает четыре ее отличительных особенности. Во-первых, в этой форме любви мы нуждаемся меньше всего: «Без эроса никого из нас бы не зачали, а без привязанности никого бы не вырастили, но мы способны жить и передавать жизнь потомкам без дружбы. С биологической точки зрения живые виды в ней не нуждаются»[371]. Во-вторых, дружба – менее естественная форма любви: «Наименее инстинктивная, органическая, биологическая, стадная и необходимая. Она меньше изматывает наши нервы, от нее не перехватывает горло, не учащается пульс, она не заставляет вас краснеть или бледнеть». В-третьих, ее меньше всего ценит современное общество. Дружат «личности: как только двое мужчин подружились, они в какой-то мере выделились из стада. Масса или стадо – сообщество – ее недолюбливает и ей не доверяет». Предводителям групп и организаций «становится не по себе, когда между подчиненными зарождается тесная и крепкая дружба. Тот, кто ставит коллектив выше личности, неизбежно презирает дружбу – это отношения людей на высшей стадии развития личности»[372]. И, в-четвертых, дружба отличается от эротической любви, но может углубить и обогатить последнюю. По мнению Льюиса, считать все формы любви сексуальными – это абсурд.

Говоря о том, как Фрейд понимал дружбу, Льюис пишет: тот, кто видит в дружбе «лишь скрытый или видоизмененный эрос, явно никогда ни с кем не дружил. Да, мы можем дружить с тем, кого любим чувственной любовью, но эти виды любви совершенно не похожи. Влюбленные обычно смотрят друг на друга и поглощены друг другом, друзья смотрят в одну сторону, поглощенные общим интересом»[373]. Хотя любовники могут стать друзьями, а друзья – любовниками.

Когда мужчина и женщина встречаются и находят общий интерес, «между ними возникает дружба, которая может быстро – за полчаса с начала знакомства – перерасти во влюбленность».

Может произойти и обратное. Двое людей, влюбленные друг в друга и чувствующие взаимное сексуальное притяжение, могут понять, что их объединяет глубинный общий интерес. И тогда они могут стать друзьями в подлинном смысле этого слова, оставаясь влюбленными. Эти отношения будут отличаться только тем, что эротическая любовь заставляет их замыкаться друг на друге, но как друзья они будут охотно делиться с кем-то еще тем интересом, который их связывает.

По словам Льюиса, союз эроса и дружбы «вовсе не упраздняет отличия разных видов любви, но делает их четче. Если тот, кто в глубоком и полном смысле этого слова был тебе другом, постепенно или внезапно станет также любимым человеком, ты явно не захочешь разделить эту любовь с кем-то третьим. Но ты не почувствуешь никакой ревности, если будешь делиться дружбой. Ничто так не обогащает эротическую любовь, как открытие, что любимый человек может в самом глубоком и истинном смысле спонтанно войти в круг твоих друзей, – чувство, что вы не только двое влюбленных, но трое, четверо или пятеро путешественников, которые вместе чего-то ищут и видят мир одинаково»[374].

За рассуждениями Льюиса о филии стоит его собственный опыт приятельских отношений. В группе друзей, говорит он, каждый так сильно уважает других, что чувствует «в глубине сердца смирение перед ними. Иногда он спрашивает себя: что я делаю среди людей, которые намного прекраснее меня? Ему словно невероятно повезло оказаться в их компании».

У Льюиса было много близких друзей, с которыми он подолгу гулял и вел воодушевляющие беседы. Удовольствие дружбы сильнее, пишет он, «когда все вместе и каждый пробуждает в других то лучшее, самое мудрое или забавное, что в них есть. Это драгоценные моменты, когда мы, четверо или пятеро, вернулись домой, надели тапочки, протянули ноги к огню, налив себе чего-нибудь выпить. Весь мир и то, что вне мира, открыт для нашего ума, когда мы ведем беседу; ни у кого нет претензий, нет обязанностей относительно других, все свободны и равны, как если бы мы встретились час назад, хотя зрелая многолетняя привязанность объединяет нас. Жизнь – естественная жизнь – не имеет более прекрасных даров. И кто их может заслужить?»[375].

Но Льюис видел в дружбе и опасности. Иногда мы хотим войти в некую группу не из-за глубинных общих интересов, но просто потому, что видим «внутренний круг». Если группа существует не ради общих интересов, лежащих в основе истинной дружбы, но «ради наслаждения презрением к другим и своим превосходством», тогда ей угрожает «гордость, к которой дружба склонна по природе».

Подобные группы привлекают людей, лишенных общих интересов – тех, что составляют канву подлинной дружбы. «Сноб жаждет пристроиться к “элите”; друзьям угрожает опасность видеть себя избранными, ибо они принадлежат к этой группе»[376]. «Гордыня, – предостерегает Льюис, – это предельное зло, самый глубокий порок, состояние ума, полностью изгоняющее Бога, удовольствие возвышаться над остальными, всегда глядеть на людей свысока»[377].

В каждой социальной группе – дома, в школе, колледже, госпитале, юридической конторе, корпорации – существует, как говорил Льюис, «внутренний круг»[378]. Каждый, утверждает Льюис, в определенный момент жизни отчаянно пытался «войти в некий внутренний круг и испытывал ужас от того, что находился вовне». Страх остаться вовне, не принадлежать к важному кругу порождает сильное напряжение и печаль. Чтобы эти люди, «избранники», пустили нас во внутренний круг, мы часто идем против совести. «Фрейд, – пишет Льюис, – несомненно, сказал бы, что все это лишь ухищрения сексуального влечения. А что если все наоборот? Что если сегодня, в век “сексуальной свободы”, многие теряют невинность не из послушания Венере, но из стремления быть среди избранных? Ведь если в моде промискуитет, целомудренные оказываются вне круга. Им неведомо то, что знают другие. Если говорить не о столь серьезных вещах, то тех, кто по той же причине начал курить или впервые напился, вероятно, тоже невероятно много».

Клайв Льюис не считал подобные «внутренние круги», возникающие там, где люди живут и работают, злом. Зло появляется вместе с желанием в них войти. Он приводит пример вещи, которая сама по себе нравственно нейтральна, но стремление к которой безнравственно: «Безболезненная смерть набожной родственницы в преклонном возрасте – это не зло. Однако, горячо желая ее смерти, вы не поступаете достойно, и закон плохо относится даже к самой легкой попытке ускорить ее кончину»[379].