Из автобиографии и дневников Клайва Льюиса мы не особо много узнали бы о том, как он до обращения строил отношения с людьми. В подростковом возрасте, находясь под влиянием одного молодого и популярного преподавателя, Льюис, как он сам пишет, «постепенно учился быть в школе педантом или “умником” (в худшем смысле этого слова)»[404]. Уже после обращения, оглядываясь на прошлое, Льюис крайне отрицательно оценивал систему закрытых школ в Англии. С учениками там обращались жестоко. «А там, где угнетение не могло полностью и навсегда сломить дух, оно в качестве компенсации порождало гордость и презрение. Раб, только что выпущенный на свободу, склонен к высокомерию более всех». В целом «почти вся школьная жизнь определялась борьбой за место под солнцем: добейся, достигни…»[405].

В дневниках Льюис выглядит критически настроенным, гордым, циничным, жестоким и надменным молодым человеком. Он характеризует домашнюю прислугу такими словами: «Деревенские девицы, ленивые, шумные и неумелые»[406]. Одну женщину он описывал так: «Тетка с ложными бровями, говорящая ложь»[407]. О другом человеке говорит: «Слишком образованный, манерный, тщеславный, легкомысленный и невыносимый»[408]. После визита одного гостя отмечает, что тот «чмокает, повизгивает и хрустит, когда ест»[409]. По завершении католического богослужения он пишет: «Мы здорово замаялись… а священник… был одним из самых мерзких коротышек, каких я только видел»[410]. Говоря о людях, он мог использовать такие выражения, как «эта сука»[411], «дурачочек»[412], «гадкий итальяшка»[413], «неразвитый, наивный, неисправимый пошляк»[414] и «миленькая жирная уродка»[415]. Таким образом, до прихода к вере Клайв Льюис предпочитал быть в одиночестве. Все его существо было пропитано снобизмом и высокомерием, которые воспитала в нем английская система закрытых школ. Мы не видим в этом человеке никаких признаков той любви, о которой он много писал и которую проявлял в отношениях позже.

После обращения Льюис открылся для людей. Он уже не проводил долгие часы в размышлениях о себе самом и перестал вести дневник. Льюис явно обрел внутренние ресурсы, позволившие ему преодолеть страх близких отношений, за которым стоял бессознательный страх новой потери. Его отношение к людям радикально изменилось.

У него появилось много друзей. Многие из них – включая оксфордских преподавателей – собирались и вели беседы у Льюиса вечером по четвергам и по вторникам до обеда. Они шли обедать в крохотный ресторанчик или в паб «Орел и дитя». Зачитывали вслух то, над чем работали. В этих беседах родилось немало знаменитых книг, те же «Властелин колец» и «Письма Баламута». Они шутили и веселились. В группу «Инклингов» входило восемнадцать постоянных участников, а многие другие порой вовлекались в дискуссии, когда оказывались рядом. И остроумный Льюис разделил с собеседниками немало своих шуток. Джордж Сэйер в блестящей биографии Льюиса говорит, что встречи «Инклингов» делали того «абсолютно счастливым».

То была чисто мужская компания. Но у Льюиса были близкие друзья и среди женщин, которыми он восхищался. После обращения Льюис пришел к мысли, что «обычных людей не бывает», и стал вести обширную переписку со многими, преимущественно с женщинами. «Мои бесконечные письма, – пишет Льюис другу, – позволяют мне общаться в основном не с мужчинами, а с женщинами. Счастливы они или несчастны, спорят они со мной или нет, женщины по своей природе куда более эпистолярные существа, нежели мужской пол»[416]. Льюис постоянно переписывался с английской писательницей Дороти Сэйерс, поэтессой Рут Питтер, романисткой Роуз Маколей и с Дороти Уайтлок, изучавшей историю англосаксов.

Льюис занимался перепиской – как прежде исполнял обещание, данное своему другу Пэдди Муру, позаботиться о его матери и сестре – усердно и верно. Он отвечал на каждое полученное письмо, кто бы его ни написал: знаменитый политик, ребенок или вдова, с которыми он не был знаком. Он писал письма ежедневно, после чего приступал к работе, которой было очень много. «Видишь ли, переписка, – писал он тому же другу, – это великий барьер, который мне надо преодолеть в начале дня. Иногда я усердно пишу письма с 8:30 до 11:00, прежде чем могу взяться за свою работу. Большую часть адресатов я никогда не видел. И думаю, почти все мои ответы совершенно бесполезны, но снова и снова кто-то говорит, что письмо ему помогло, так что невозможно перестать на них отвечать»[417].

После обращения Льюис стал оценивать людей совершенно иначе. Интроверт, который, подобно Фрейду, относился к людям крайне скептически и подозрительно, открылся и стал видеть ценность каждого. Каждое принятое решение, говорит Льюис, приближает к отношениям с Творцом или удаляет от них, – а именно для этих отношений мы и были созданы. «Весь день мы в какой-то мере помогаем друг другу идти к этим отношениям или удаляться от них».

«Он был очень добрым и сострадательным», – писал легендарный театральный критик и писатель Кеннет Тайнен, ученик Льюиса[418]. Однажды Тайнен пришел поговорить с Льюисом в минуту отчаяния. Позже он вспоминал об этой встрече: «Когда я слушал его, мои проблемы начали уменьшаться до их подлинного размера; я вошел к нему в комнату с мыслями о самоубийстве, а вышел веселым». Тайнен пишет, что духовное мировоззрение привлекло его «только из-за доводов Льюиса в трактате “Чудо” (он никогда не навязывал подобные мысли студентам)».

Фрейд, к сожалению, считал, что ближний склонен «оскорбить его или причинить ему боль». Он ожидал, что человек должен заслужить право на его доверие и любовь. Когда ему было почти шестьдесят, он признался, что всю жизнь искал друзей, которые не будут его использовать и не предадут. Льюис в юности относился к ближним с такой же подозрительностью, он был всегда готов к защите. После обращения он стал помнить, что эти люди будут жить вечно: «Вы никогда не разговаривали с “простым смертным”»[419].