— Я думал, и стрелять бросил. А видишь, как вышло. Давай не жмись. Не пайковые. Потом прикупишь. Если живым останешься.

Так они и курили. Один лежа навзничь на асфальте. Другой сидя на теле поверженного им врага. Курили и смотрели, как дым поднимается с кончиков сигарет вверх.

Бой еще не был закончен.

Бой еще был впереди.

Сан Саныч долго не возвращался из небытия. А когда вернулся, увидел все то же самое: комнату, своего безразлично стоящего в ожидании дальнейших событий палача, свою кровь на полу и испуганно жмущихся к стене и друг к другу ребенка и женщину.

— Три минуты, — сказал палач, посмотрев на часы. — Ты крепкий старик. Другие, моложе, после такого удара по пять минут пластом лежали.

Это были первые слова бандита после начала знакомства. Полковник уж, грешным делом, думал, что он немой.

Кажется, палач зауважал свою жертву. Как очень крепкую боксерскую грушу.

— Будем продолжать?

Снова удар по разбитой, растерзанной плоти. Не по коже уже — по кровавому мясу.

Снова детский крик. Но более слабый. Но более безнадежный.

— Убери их! — простонал Сан Саныч.

— Не было указаний.

Удар.

Еще удар.

Еще.

— Сан Саныч, скажите им. Скажите, — тихо начала подвывать женщина. — Они же вас убьют. Все равно убьют. А потом нас.

И все громче. Громче. Громче…

— Скажите, Сан Саныч. Скажите-е-е!

Удар.

Удар.

Падение на пол.

Хоть бы женщина замолчала. Или палач сдох. Трудно так-то, и по корпусу, и по нервам одновременно.

Удар.

Вдруг далекие, один за другим, глухие взрывы. И еле слышная стрекотня автоматов. Звуки боя. Откуда они?

Голоса, топот во дворе.

В дверь заскочили боевики.

— Что там? — спросил Седой.

— Сами ни черта понять не можем. Похоже, что-то с нашими приключилось. Шеф велел готовить еще одну машину. А остальным быть начеку. В общем, общий сбор.

— Всех?

— Всех, кроме тебя.

— А мне что делать?

— Шеф сказал, то же, что и делал. Один-то справишься?

— Справлюсь. Не впервой.

— Ну, тогда мы пошли.

— Валяйте.

— Да, он еще просил передать, — посыльный придвинулся к Седому, зашептал ему что-то на ухо, косясь в сторону заложников.

— Всех? — переспросил Седой. Посыльный снова что-то зашептал.

— А как я пойму?

— Поймешь, — ответил уже на ходу бандит. Дверь захлопнулась.

Седой еще с минуту постоял у зарешеченного окна, затем подошел к Сан Санычу.

— Передохнул, что ли? Ну тогда поехали.

Удар.

Падение.

Удар.

Бить стал более жестко. Без боязни что-нибудь сломать. Значит, получил добро на ликвидацию. В случае чего.

А что это в «случае чего»? И что это за стрельба? Милиция прорывается? Или ветераны умудрились вырваться, когда их сюда везли? Но кто им тогда дал оружие?

Удар.

Удар.

Помутнение сознания.

Михась с Борисом подбирались к лагерю с юга. С противоположной от ворот и от места боя стороны. Они бежали трусцой. Потому что на большее были не способны. Они старались успеть к контрольному сроку в намеченную для атаки точку.

Но не успевали. Им бы лет по сорок да килограммов по десять скинуть — они бы три раза туда-сюда успели обернуться. А так и одного много.

— Стой! — просил Михась. — Стой, сил больше, нет. Сейчас задохнусь!

— Пельмешки, поди, по воскресеньям есть любишь? И пивко после баньки?

— И пивко. Чтоб ему прокиснуть, — соглашался Михась.

— И курево?

— И курево.

— И бабы?

— И бабы… Тьфу на тебя. Какие бабы? Какие, к ляху, бабы при моих-то болячках? Для меня теперь самая интимная процедура, связанная с женщиной, — очистительная клизма в задний проход. Уф. Загнал ты меня совсем. Ноги не поднять.

— Не прикидывайся паралитиком. Нам еще метров восемьсот бежать.

— Убийца! И притом садист!

— Давай, давай отдирай задницу от пенька. Пока она корни не пустила. Шевелись помаленьку!

— Сколько мы от графика отстаем?

— Три минуты.

— Так что ж мы сидим?

— Это не мы сидим. Это ты сидишь.

— Я уже не сижу. Я уже бегу, — сказал Михась, с трудом поднимаясь на ноги. — Какой там мировой рекорд в беге на длинные дистанции для спортсменов в категории свыше семидесяти пяти лет?

— Час. Если от постели до сортира и обратно. И если без утяжеления — без полной «утки» в руках.

— Тогда я чемпион. Причем с утяжелением, — сказал Михась, показывая на болтающийся на шее автомат. — Ходу!

До забора добрались быстро. Раза в два быстрее, чем это бы смог сделать садовый слизняк, а улитки — так и впятеро.

Забор был высок. Забор поднимался к небу, как высочайшая вершина мира Эверест. Его вершина терялась где-то там, в далеких облаках.

— Ну что, через верх? — предложил Борис.

— Через верх? Здесь где-то есть лифт? Грузовой, — в свою очередь спросил Михась. — Предпочитаю пресмыкаться. Я не горный баран. И вообще не баран.

Борис со вздохом отстегнул от ремня саперную лопатку.

— Рожденный ползать…

Подрывались в две лопатки с возможно большей скоростью. Хорошо, что почва была мягкая, без камней и глины.

— Ну, мы прямо стахановцы в забое! — восхитился Михась вырытым лазом и скоростью, с которой он был сделан.

— Это еще не забой. Забой нас ждет впереди. По ту сторону забора, — усмехнулся Борис, натягивая на лезвие лопаты брезентовый чехол. — Давай заныривай, Стаханов.

По территории лагеря передвигались где ползком, где короткими перебежками.

— По-пластунски! — шипел сзади Борис. — Не отсвечивай кормой! Тебя за километр видно. Как башню тяжелого танка.

— Что? — переспрашивал Михась.

— Задницу, говорю, опусти. Ниже! Еще ниже!

— Не могу ниже. У меня живот.

— Так отрежь его! Понажрали животы и туда же — в разведку.

— Ладно тебе ворчать. Ты себя не видишь.