крутил в пальцах шариковую ручку. – Воля одного-единственного человека.

– Вряд ли.

– Нет? А что тогда?

Одноклеточные организмы – эукариоты. Одноклеточные организмы не относятся к животным, растениям и даже грибам.

– Не знаю. Что угодно. Милосердие. Любовь. Самопожертвование. Воспитание детей.

Он покачал головой:

– Жизнь без ограничений. Смелость сказать себе “да”. Признать, что желание человека, реализованное как подобает, определяет ценность.

Я доброжелательно улыбнулся:

– Не очень-то убедительно, на мой взгляд.

Эван потянулся, выгнул спину.

– Ницше отвергает одну из главных составляющих человека, которой мы больше всего дорожим.

Я обвел взглядом библиотеку, завидуя всем тем, кто со счастливой миной на лице погрузился в обыденные занятия – делал уроки или писал довольно-таки игривые сообщения.

– Что именно?

– Атомистическую душу.

– Не убедил, – ответил я.

– Классическое представление о душе – что она существует, что она вселяет жизнь в тело. Что душа – это нечто неделимое и непреходящее. Ты во все это веришь, Иден?

– Разумеется.

Простейшие организмы, как правило, одноклеточные. Они демонстрируют структурное и функциональное разнообразие.

– А Ницше не верит. Он предлагает забыть про это понятие.

– И ты с ним согласен.

Эван тыкал в пальцы концом ручки, оставляя черные точки.

– Одно время был согласен. Но теперь нет. Теперь я верю в противоположность.

– В какую противоположность? – спросил я. – Старое доброе бессмертие нешамы?

– Разумеется, – ответил он. – Грубо говоря, да.

– Значит, ты и в олам ха-ба[168] веришь? Или любой другой вариант вечности?

Лежащий на столе экраном вниз телефон Эвана зажужжал, но Эван не обратил внимания.

– Верить в это было бы утешительно, не правда ли?

– Да, наверное, – согласился я. – Но если ты веришь в бессмертную душу, разве ты не обязан верить и в загробную жизнь?

– В каком-то смысле да, – сказал он. – Правда, может, не в ту, какой учат в Бруклине. Облака славы. Стадион цадиков. Шабес, умноженный на шестьдесят.

– Ясно. Так во что же ты веришь?

– Я не верю буквально в загробную жизнь, – он прикоснулся к книге, – или, точнее, в отсроченную загробную жизнь. Мне кажется, вся эта вечность доступна здесь и сейчас. Разве не странно – даже противно – воображать, как восходишь в вечность, чтобы там ничего не делать? Смиренно сидеть сложа руки? Почему бессмертия, божественности, духовного блаженства – назови как хочешь, – почему нельзя достичь всего этого здесь, на земле? Мы твердим, что жаждем независимости, но вот она перед нами – а мы до чертиков боимся ею воспользоваться. Почему бы просто не принять ее?

Я надавил на висок.

– Я… то есть ты спрашиваешь, почему мы не берем что хотим? Видимо, потому что существуют правила нравственности. То, что у нас есть душа и, следовательно, возможность приобщиться к божественному, еще не означает, что нам позволяется вытворять что угодно.

Эван нетерпеливо улыбнулся, точно это было всего лишь упражнение, подводящее меня к тому, что я сумею усвоить в немудреных понятиях.

– И что взамен?

– Взамен, я думаю, нам следует поступать правильно.

– В том-то и дело. – Он оглянулся, не подслушивают ли нас. – Если, по сути, мы – источник собственных ценностей, значит, правильно то, чего мы хотим. И желания, которые мы боимся осуществить, по определению высоконравственны.

– Но это… просто смешно.

– Смешно? Почему же?

– Не знаю, – ответил я. – Может, потому что существует добро и зло?

– Добро и зло, порок и добродетель, мицва и авейра. Эти понятия устарели, Иден. Объективность укрепляет старый образ мыслей, который и заставляет нас смиряться и прогибаться. Настоящие же высоты где-то посередине.

– Например? – спросил я. – Что это за настоящие высоты?

– Например, возможность в кои-то веки пойти навстречу себе, а не отворачиваться.

– Сдается мне, все эти разговоры насчет “прими себя таким, какой ты есть” опасны.

– Разве не может истина в высшей степени быть опасной?

Меня уже подташнивало. Я пожалел, что подсел к нему.

– Взять хотя бы солнце.

– Солнце?

– Чем дольше на него смотришь, – буднично продолжал Эван, – тем больше портится зрение.

– Дурацкая аналогия.

– Хорошо, тогда возьмем Бога. Полнота истины убивает. Вспомни хотя бы “В поисках утраченного ковчега”.

Я недоуменно таращился на него.

– Ах да, я и забыл, ты пустой сосуд, в жизни не видел ни одного фильма. Окей, как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? Представь, что жена Лотова обернулась посмотреть. И Орфей обернулся посмотреть. И жители Бейт-Шемеша заглянули в Ковчег[169]. Оза[170] коснулся Ковчега. Список можно продолжать, но исход всегда одинаков: каждый, кто увидел Бога, погибает.

– Не каждый, – запротестовал я. – Моше не погиб.

– Именно. – Эван хлопнул по столу, библиотекарь услышала и бросила на него грозный взгляд. Эван примирительно кивнул. – Избранные не погибают. Им ничего не делается. – Он понизил голос до осторожного шепота: – Наша способность пережить высшую истину – и в этом весь фокус, следи за моей мыслью, Иден, – наша способность зависит от силы нашего духа. То есть сила нашего духа прямо пропорциональна тому, сколько истины мы можем выдержать. Но как нам это узнать? Как узнать, сколько мы можем вынести? – Его голубые глаза зловеще сверкали. – Вот такой, Иден, вопрос, – после неловкой паузы добавил Эван.

– Не знаю.

– Мы проверяем себя. Чтобы понять, суждена ли нам такая свобода.

– И как же мы проверяем себя?

– Детали я пока что довожу до ума.

– Ага, – ответил я, – но почему эта мысль меня… пугает, что ли?

– Нечего тут бояться. – Эван обращался ко мне, но разговаривал сам с собой. – Чтобы проверить себя, мы должны пострадать. Расслабься, Иден, не смотри на меня так. Я не предлагаю бить себя плеткой. Я, скорее, имею в виду… как бы сформулировать… отказ, что ли.

– Отказ?

– Да, готовность принести жертву. Отказаться от того, что любишь. Мы все к чему-то привязаны, к кому-то прикованы, но что, если это отсечь? – Эван пожал плечами. – Мы освободимся.

– Прекрасно, с меня довольно. – Я принялся складывать учебники и тетради, чтобы уйти прочь, куда угодно. – Но я чрезвычайно рад слышать, что ты теперь… не знаю… полноценный аскет.

– Поверь, – не унимался Эван, – большинству трудно взять и отказаться от всего. Но не всем. Не мне. И не тебе.

От библиотечного света разболелись глаза. Я сунул учебники в рюкзак, мне хотелось поскорее уйти отсюда.

– Эван, сделай одолжение, избавь меня от своих странных фантазий.

– Ответь мне на один вопрос, Иден. Только честно ответь, не прикидывайся. Тебе было трудно уехать из родного города? Попрощаться со всеми, кого ты знал?

– А при чем здесь…

– Еще как при чем. Мы с тобой привыкли к одиночеству. Это достоинство, поскольку приближает нас к тому, что я пытаюсь сделать. Но взять и отказаться от всего практически невозможно