– Тот безымянный ресторанчик с суши, – ответил я. – Куда хочет София.

– Ты же знаешь, что не обязан соглашаться со всем, что она хочет, правда? – уточнила Ребекка.

София взяла меня за руку и потянула прочь с дивана.

– Знает, конечно. – Рука у нее была теплая, мягкая. – Ну что, идем?

Ресторанчик оказался респектабельный, даже шикарный: белые скатерти, стены неяркого оттенка красного. Мы сидели на заднем дворике, с видом на канал, в окружении яхт.

– Давайте на неделе возьмем лодку, – рассеянно предложила Ребекка, просматривая меню. – Давненько мы не катались.

– У Реми классный катер, – откликнулась София. – Можно одолжить его.

Мы заказали огромное блюдо суши, Ноах показал официанту фальшивое удостоверение личности, и тот принес бутылку “каберне совиньон”. Мистер Кэррэуэй так и остался лежать в моем кошельке.

– Кстати, – Ребекка взяла ролл “Радуга”, – где остальные? В том баре, как его, “Три амиго”?

– Да чем обычно занимаются дегенераты. – София держала палочки с безупречным изяществом. Я нервно выронил свои, и кусок ролла с лососем и авокадо плюхнулся в соевый соус. Я попытался выудить его оттуда, но он развалился. – А ты совсем не умеешь есть суши, Гамлет.

Мы расплатились – сумма оказалась существенно выше, чем я ожидал, и кошелек мой опустел, – Ноах с Ребеккой извинились и, подмигнув на прощанье, пошли гулять по пристани.

София допила вино.

– Ну вот, мы опять одни.

– Кажется, уже в третий раз, – откликнулся я и добавил глупо: – Это хазака[159].

София усмехнулась, склонила голову набок, окинула меня взглядом.

– Допивай вино – и пойдем погуляем, – предложила она.

Вечер был прохладный и тихий, легкий ветерок рябил воду. Мы описывали большие круги по порту, любовались яхтами, залитыми ярким светом гудящих фонарей. Наконец София прервала молчание:

– Помнишь, что я сказала тебе в прошлый наш разговор, до этого ужаса с яйцами?

– Такое разве забудешь. – Я оглядел себя, гадая, заметила ли София, как я оделся, ведь если мне удалось выбрать вещи, не оскорбляющие ее вкус, это победа, и немалая. – Ты сказала, что мне здесь не место.

– Я уже в этом сомневаюсь.

– Правда? Надеюсь, что нет.

– Это еще почему?

Я сунул руки в карманы:

– Тогда я тебе разонравлюсь.

Нас заливал свет, венчая Софию ярким нимбом.

– Ты же знаешь, что я видела тебя, да? На концерте. Ты ушел, даже не поздоровавшись. Тебе разве не говорили, что невежливо уходить, не сказав комплимент пианистке?

Я рассмеялся:

– Прошу прощения за невежество. Пианистку окружили пылкие поклонники, и к ней было не пробиться.

– Но я рада, что ты пришел, – негромко призналась она. – Правда.

– Ты играла замечательно. Я слушал с удовольствием.

– Ари, – серьезно сказала она, точно вдруг вспомнила о чем-то неприятном, – я ведь даже не знаю, что ты собираешься делать в следующем году.

– Не ты одна, – ответил я.

– Ты тоже не знаешь?

– Пока не определился. – Я поморщился, до того мрачно и неестественно прозвучал мой голос. – То есть, наверное, я поступлю в колледж.

– Наверное? Ты непременно поступишь, – заверила она. – Ты ведь уже подал заявление?

Я признался, что не подал. Софии это не понравилось.

– Ты будешь изучать литературу. – Она прикусила нижнюю губу. Румяная. Остроносая. Глаза подернуты дымкой. – Да, точно, решено, даже не спорь. Ты поступишь в прекрасный гуманитарный колледж, будешь специализироваться на английской литературе, напишешь какую-нибудь нелепую, чересчур идеалистическую диссертацию о гамлетовских сомнениях в творчестве Набокова, посвященную некоей Софии В., а о биологии и думать забудешь.

– Вот как? – Я вспыхнул. – То есть ты не хочешь, чтобы я приставал к тебе с вопросами по биологии?

– Подловил. Ладно, я позанимаюсь с тобой биологией. Но только один раз.

– А ты? – спросил я. – У тебя какой план?

– План? Я похожа на человека, у которого есть план?

– Вообще-то да, – произнес я. – Больше, чем кто бы то ни было.

София замялась – чтобы произвести впечатление, догадался я, она явно намеревалась сказать правду.

– Я хочу поступить в Джульярд[160], – призналась она. – Я мечтала об этом с самого детства. Но родители хотят, чтобы я поступила в Пенн[161].

– Почему?

– Там они познакомились. Полюбили друг друга. Поженились во время учебы. И хотят, чтобы я училась в медицинском колледже и там встретила будущего мужа, – в общем, чтобы все как у них.

Мы остановились, молча смотрели на воду. София легонько провела пальцами по волосам. Мне хотелось сказать, что такое решение родителей несправедливо, ведь она исключительный талант, это очевидный, бесспорный факт. Но вместо этого я безразлично спросил:

– И что ты выберешь?

– Не знаю.

– Так поступай в оба, – предложил я, – а там решишь, где учиться.

– Вряд ли получится.

– По-твоему, ты не поступишь в Пенн?

– Разумеется, поступлю, – уверенно, но без высокомерия ответила София. Я подумал, что только люди, которые точно знают себе цену, держатся так уверенно и свободно.

– Тебе не о чем беспокоиться. Ты гений.

София напряженно прислонилась к перилам, отделявшим нас от воды.

– Что с тобой? – спросил я.

– Ненавижу это слово.

– Почему? Если бы меня назвали гением, я бы пустился в пляс.

Порыв ветра взметнул волну. София чуть вздрогнула. Мне отчаянно захотелось обнять ее.

– Почему ты так во мне уверен? – спросила она.

– Потому что ты София Винтер. – Я неделями мысленно кричал ее имя. В тишине моей внутренней жизни ее имя вызывало сокровенные слова. Рождало тепло, внушало эйфорическую беспомощность. Само имя ее находилось на том уровне абстракции, к которому устремлялись горячечные мечты, но следовать им я не отваживался. И произнести ее имя вслух было все равно что поделиться секретом.

– В конце концов я пойду в медицинский, – сказала София. – Я это знаю. И стану как все.

Я молился, чтобы она не заметила в темноте, как я покраснел.

– Ты не такая, как все. Даже близко не похожа.

– Родители хотят, чтобы я была как все. И я этого хочу. Но, к сожалению, ты прав. Я не такая.

Мы молча двинулись дальше.

– А твои родители? – спросила она, сообразив, что я – то ли от избытка деликатности, то ли от недостатка нахальства – не решился возразить на ее предыдущую фразу. – Чем они занимаются?

– Мать учительница, – ответил я. – Отец бухгалтер.

– Правда? Я думала, он раввин.

– Он этого хочет.

София подалась ко мне. Мы нечаянно соприкоснулись руками.

– Он настолько религиозен?

– Он невероятно… серьезен, так скажем.

– А твоя мать?

– Наверное, тоже, хотя и не настолько. – За то, что я разоткровенничался о духовной жизни родителей, меня ждет карет[162], сказали бы в Бруклине. – Ее воспитывали иначе.

– И как же ее воспитывали? – спросила София. – Как нас?

Я попытался представить, каким