Остался я без работы. И был не один такой. Рабочие смылись на юг, а потом вернулись, но их хозяева махнули еще дальше, а стало быть, им дольше и возвращаться. Если вообще вернутся… Безработица была дикая. Но людишек это не очень смущало, они подгрызали свои запасы, — немцы должны же снова поставить экономику на рельсы, и всех в работу, раз немцы терпеть не могут лентяев, немцы — народ работяг, этого у них не отнимешь. Конец сорокачасовой неделе и оплаченным отпускам на берегу моря! (Злорадный осклаб.)

А пока — что мне делать? Шастаю повсюду с Роже, расспрашиваю, и там и сям, и вдруг Кристиан Бессон говорит, что меняет работу и что, если мне светит, может меня порекомендовать. А что это за работа? Впрягаешься в телегу и помогаешь на рынках. Годится!

На завтра, в оглоблях ручной повозки, довольно тяжелой и скрипучей, я карабкаюсь вверх, на плоскогорье Аврон. Подъем крутой. Да еще какой крутой, да еще какой длинный! Не меньше двух с половиной километров карабканья между круглой развязкой Плезанс и бывшими гипсовыми карьерами, в штреках которых заботливо выращиваются шампиньоны.

Работаю на Раймонду Галле, которая торгует свежими овощами и фруктами на рынках, и на ее брата, Жожо, неотесанного дылду и здоровенного горлопана, — тот торгует рыбой. Раймонда пронюхала про эту шампиньонную жилу, экспериментальное их выращивание, производят их мало, едва хватает на нескольких привилегированных заказчиков, среди которых Раймонда. Вырастают шампиньоны удивительные, попадаются такие здоровые, как развесистые подберезовики, цвета кофе с молоком или шоколада, благоухающие, вкусные. Карабкаюсь я туда три раза в неделю, во второй половине, с телегой, привязанной к заднице, как кастрюлька к хвосту собаки. Шесть километров всего, но десять обратно, так как приходится делать объезд через Мальтурне, чтобы заплатить пошлину за въезд в черту города. А от Мальтап до улицы Тьер, по бульвару Эльзас-Лотарингии и Страсбургскому выходит пять здоровенных километров подъема, который тычется прямо в небо, с двумястами кило бесценных этих шампиньонов в телеге. Говорю я не чтобы меня жалели, на самом-то деле мне нравилось — ведь было же спортивно чертовски, и улица передо мной — вся моя, ни одного драндулета, пустыня, сжимал я зубы, думал о разных вещах, о штучках, которые прочитал, а когда взбирался туда, наверх, ветер хлестал вовсю, нагружал я корзины, сразу отчаливал, чтобы успеть уплатить въездную пошлину, на спуске напрягался, чтобы удерживать, и подкатывал иногда тютелька в тютельку, здорово было!

Каждое утро — рынок. Все погружалось на эту телегу: товары для рыбника и для овощника, весы, инструмент, Франсуа запрягался в оглобли, ярмо на грудь, и — вперед! Семья Галле подталкивала сзади, не слишком-то напрягаясь.

* * *

Рынки, — какое прекрасное ремесло! За исключением, правда, того, что приходится отчаливать спозаранку, а этого я не люблю. Аврора с грязными перстами{84} — мне не сестра. Зимой, в пять часов — темная ночь и холод самый холодный — подваливаю к складу Раймонды, гаражу, который она арендовала во дворе Пьянетти, на улице Тьер, за местной танцулькой. Здесь, при свете карбидной лампы, обливавшей наши физиономии трупной синевой, мы с Раймондой готовим товар. Вот, к примеру, залежалась партия брокколи, которые принялись гнить, поганки. Разило аж так, что ноздри лущились, да к тому же еще и грело, — настоящий урок биологии. Было совсем тепло в этом камбузе. Погружаешь руки в массу гниющих брокколи, — градусов сорок пять, не меньше! И вот, присев на корточки в этом парнике, мы сортировали, выбирая не слишком прогнившие, старались спасти их как можно больше; отмывали, Раймонда перевязывала их в маленькие пучки — пойдет для улицы Мишель. А заодно рассчитывала, почем она их сбагрит, чтобы возместить недостачу от пропажи гнили и все эти неприятности ей на голову, жаль, что горю цены нет! Я исподлобья глазел у нее промеж ляжек, были они у нее длинные, жилистые, суховатые небось, но мечту мою и это устраивало. Когда я теперь вспоминаю об этом, сдается, что она наверняка и сама была не без лукавства, но я бы никогда не осмелился даже подумать о том, чтобы она специально, а все-таки были у нее глаза завидущие на мужиков, жена военнопленного, расфуфыренная, губная помада и черные шелковые чулки, с белоснежной ляжкой там, в глубине, ой-ой-ой…

Обслуживали мы рынок в Ножане трижды в неделю, а затем рынки в Фонтенэ, в Ле Перре и в Бри в промежутках. Получались здоровые пробежки. Подвозили товар, раскладывали все аккуратненько по прилавкам, ну и очередь выстраивалась. Даже до нашего подвоза. Их и учить не надо было. Очередь они освоили сразу, спонтанно. Они ее изобрели. Рыба никогда не шла по карточкам, зеленые овощи — тоже. Как раз это было единственным, что можно было купить без карточек, вот и выстраивалась очередь. Для продуктов по карточкам тоже стояли в очередях: из страха, что карточки не отоварят. Надо сказать, что рыба попадалась все реже и реже, а в один прекрасный день даже совсем исчезла, все потому, что лов в Атлантике перестал быть возможным.

Торговать рыбой прямо на ветру, да еще зимой, — наслаждение маленькое. Вынимаешь ты ей потроха, отрубаешь голову, кромсаешь и себе пальцы, — ничего не ощущаешь. Зима 40–41-го была зверской. Франция начинала тогда голодать со страшной силой. Я приносил домой рыбу, шампиньоны, финики, семья Галле продавала мне все со скидкой. По вечерам я ходил на бокс.

Не помню теперь, кто первый это придумал. Скорее всего, Маленький Жан. Маленький Жан, бывший боксер, лет тридцати, живой, худой, коренастый. Выступал небось в полулегком. Тогда и возник Ножанский клуб спортивной борьбы, филиал клуба борьбы XX парижского округа, поди разберись, почему. Бокс неожиданно приобрел огромный престиж у французской молодежи, это была хотя бы та область, где Франция блистала. Слава Сердана, Дотюиля, Шарона притягивала обреченных на завод пацанов, как некогда «Тур де Франс»{85} и футбол. Это был единственный туннель с кусочком неба в конце, единственная отдушина, через которую уход от действительности казался возможным, по крайней мере, мечта о нем. Плевать было им на войну, проигранную или выигранную, пацанам этим, обреченным на заводскую жизнь! По ее окончании ведь останется только завод, вертухаи, нищенская получка, жилье с копошащейся ребятней, алкашество, чтобы увидеть в розовом натруженные вены своей благоверной, и ничего больше. Чернота и серость. Как и их предки.

Они бросались в бокс сломя голову, уверенные, что если есть зверский правый и мужество — обязательно вырвешься. Достаточно быть более выносливым на удары, чем противник, стиснуть зубы, урвать момент и поместить свой смертельный кирпич, как только появляется брешь в обороне, — парень сползает вниз, бездыханный. Именно так боксировал Сердан. Настоящий танк.

Мало кто шел в бокс из любви к спорту, ради возбуждения от соприкосновения с опасностью, ради удовольствия от финта или от ухода, ради мощной радости боя, ради обмера, анализа, обманного розыгрыша противника. А я — да! Я действительно люблю это. Быть между канатов то есть. Просто смотреть, — мне плевать! Скучаю. Думаю о своем. Сердан и компания, — и до того даже не знал, кто такие, да и потом — не больно интересовался. Спорт-спектакль — муть смертная.