Благодаря папаше Дайе я познал одни из самых больших радостей в моей жизни: Жироду, Жида, Стейнбека, Хемингуэя, Колдуэлла, Марселя Эме, Жака Перре… Я сходил с ума, да и сейчас схожу от Жака Перре. Один Жироду чего стоит! Эх…

Открыл для себя научно-популярную литературу. Страну заколдованную. Но вовсе не «Чудеса науки» или какую-нибудь другую дешевую дребедень. Очень серьезное, очень прочное приобщение к научному методу, к научному мышлению, в книгах, например, великолепного педагога, Марселя Болля. Школа подготовила мой ум к математическому рассуждению, к физике, к химии, заставила меня осознать неумолимую потребность в логике и цельности, которая есть во мне. Она пробудила мою веселую любознательность, мою всепожирающую жажду познать, а главное — понять. Так что, к своему удивлению, я осознал, что все эти парни, — такие все в курсе всего, такие всезнайки, даже такие образованные, — просто совсем ничего не знают обо всех этих вещах, которые для меня были гораздо важнее (и намного интереснее), чем политика, кино, песни, спорт, живопись… Невозможно с ними говорить о теории квантов, о частной и общей теории относительности, о волновой механике, о периодической таблице химических элементов, о ядерной энергии, об энергии расщепления атома, о динамике всего живого, об эволюции… На все эти вещи, жутко актуальные, которыми я себя начинил, — они вытаращивали глаза. А главное, увы, им от них было невыносимо скучно! Я толкую им об использовании энергии, высвобожденной в результате отрыва тяжелых и, следовательно, нестабильных ядер атома, я пытаюсь, чтобы их заинтересовать, подвести это к важнейшим технологическим применениям, которые, как я чувствую, неминуемы, в частности, весьма вероятное и весьма близкое появление над нашими мордами бомб, основанных на резком высвобождении фантастической энергии, а они мне: Роммель, танки «Тигр», летающие крепости, парашютисты, Монтгомери, Жуков, Сталинград… А из «природы» они видят только цветочки, зелень, жизнь в деревне, в противовес «отчуждающей и обесчеловечивающей жизни на заводе и в городе», — так ведь они выражаются. Со всеми моими электронами, нейтронами, фотонами, галактиками и волнами вероятности я выгляжу мудозвоном. Думал, что все в курсе, выжимал все педали, чтобы их наверстать, а в результате я был на двадцать забегов уже впереди: они-то ведь даже еще и не стартовали. Поди попробуй, заинтересуй людей чем-то другим, кроме их безделушек! Но если б они только знали! Именно здесь и лежит страна чудес, настоящая страна фей, — действительность!

Дома у нас никогда не говорили о политике, ни даже о войне («события», так это называлось стыдливо, как будто речь шла о чем-то неприличном). Разве что мама, чтобы поворчать на голод, на очереди этой странной войны, которая ни на что не похожа: вот в Четырнадцатом на нас сыпались снаряды, фронтовики в окопах, но хотя бы еда была, все было организовано! А сейчас, на что же это похоже, скажите на милость? Не знаешь даже, ни кто выигрывает, ни кто проигрывает…

Кроме моего дружка Роже и парней из боксерского клуба, я ни с кем не встречался за пределами стройки. Ну а каменщики, почти все итальяшки, были вообще не в курсе.

Так что для меня в тумане, где-то там, в деревне, совсем далеко, существовали «террористы», которые кокошили поодиночке солдатиков-фрицев и пускали под откос поезда, я знал об этом потому, что каждый раз на стенах появлялись зловещие красные или желтые плакаты, обрамленные черным, на которых готическими буквами читалось «Bekanntmachung»{77}, а затем следовала информация о том, что в результате подлого нападения двадцать заложников со следующими фамилиями были расстреляны, и подпись: Militärbefehlshaber in Frankreich, fon Stülpnagel. Эту фамилию я вряд ли когда-нибудь смогу забыть.

Я представлял себе «террористов», — когда случалось мне думать об этом, — бандитами с большой дороги, теми головорезами, которые зародились от вечной нищеты, убивающими немцев, полицаев и жандармов, щекочущими паяльной лампой ступни фермеров, чтобы те признались, где прячут корыто, набитое тысячефранковыми банкнотами черного рынка, то есть некое смешение Робин Гуда и «истопников» из Оржера{78}, сорвиголов великих битв времен Столетней войны и великолепных дикарей, наподобие Панчо Вильи{79} и Тараса Бульбы… Я запихивал в один мешок, вовсе не разбираясь, и терроризм, и черный рынок, туманно представляя себе, что в непроходимых лесах одни и те же парни занимаются обоими видами деятельности, — причем одна из них кормит другую, жить-то надо, — что среди них должны быть и коммунисты, евреи и франкмасоны, улизнувшие от полицаев, мне казалось это логичным…

Слушая споры в бараке, я узнал, что этот де Голль с двумя «л» на самом деле — глава французского правительства в изгнании, признанного англичанами, америкашками и русскими, то есть всем тем, что сейчас против нацистов, что Петен приговорил его к смертной казни как предателя и преступника, но что сам он рассматривает правительство Виши{80} как незаконное и продажное… Узнал я также, что «террористы» с тех страшных плакатов на самом деле «сопротивленцы», вольные стрелки, как говорили раньше, что среди них и в самом деле много коммунистов и что они повинуются приказам де Голля, который посылает им по радио из Лондона зашифрованные сообщения. Я узнал, что позывным к этим передачам служит начало знаменитой симфонии какого-то Бетховена и что Пьер Дак, тот самый Пьер Дак из «Мозговой косточки», да-да, тот, который так смешил нас в школе, гутарил на этом «Радио-Лондон». «Французы обращаются к французам».

В общем, если бы меня не связали по рукам и ногам и не забросили сюда, я так бы никогда и не узнал, что происходит по Франции. Должно быть, я — особый случай.

Парни обсуждали до бесконечности, коммунист де Голль или нет. Как правило, они заключали, что да. Но получалось довольно странно. Некоторые думают, что он, должно быть, троцкист, то есть коммунист с шиком, более интеллектуальный. Во всяком случае, как только выставим фрицев из Франции, коммунисты придут к власти, это уж точно! Да нет, кончайте треп, старается вставить Луи Морис, самый знающий: Бидо, правая рука де Голля, церковный фанатик, он и командует всем этим Сопротивлением. Так что вот оно как, нечего говорить глупости! Ах, так? Ну ладно. Сложноватенько.

Наконец я узнал, что представляют собой эти туманные истории о Мерс-Эль Кебир, Дакаре, Сирии, на которые без конца намекают афиши, смешивая их с Жанной Д'Арк, с Трафальгарским сражением, со Святой Еленой и с Фашодой, чтобы напомнить нам, что Англия всегда была нашим скрытым и ярым врагом, чтобы толкнуть нас на слепое повиновение Маршалу, чтобы мы записывались в Лигу французских добровольцев. «Французы, память у вас коротка!» Ничего себе! Так можно легко доказать, что любая страна в мире и есть наш скрытый, наследственный и ярый враг: Франция без конца в течение веков искала ссоры со всем миром и разжигала огонь везде…

В Париже в прошлом году я открыл для себя «Крапуйо»{81}, никогда бы не подумал, что такое может существовать. Утром, в воскресенье, я забегал на набережные, где рядом с Шатле заметил одного букиниста, который по дешевке продавал старые номера тридцатых годов. Купил я всю серию, мало-помалу. Названия меня зачаровывали: «Ужасы войны», «Расстреляны для примера», «Чужая кровь», «Продавцы пушек», «Неизвестная война»… В них расстилались страшные фотографии войны, которые никогда не увидишь в газетах. Как и любой штатский, о войне я имел представление только по героическим образам отвратительной прессы официальной пропаганды. Мама принесла как-то раз от своей хозяйки целый пакет «Зеркала войны», вперемешку со «Штыком», и другие банальности, толкающие на преступления и раздувающие квасной патриотизм. Тем временем я прочитал Барбюса, Рильке, Доржелеса, которые меня потрясли настолько, что я так никогда и не смог оправиться. Я их видел прямо здесь, живьем. Более антиконформистских текстов я до сих пор не читал. Это мне полностью подходило. Этим я подкармливал свою спонтанную ненависть к войне и ко всяким массовым насилиям. К насилию вообще. Ко всем действиям масс. Я — зверь-одиночка[18].