Два месяца спустя дом был совершенно пуст. Представители «Эммауса»[21] приехали и забрали всю мебель. Я оставил только пепел отца, две черные записные книжки, мои перчатки для пелоты, стол, стул, диван и кровать. Вся остальная мебель зажила другой жизнью в другом доме, в другой семье, которая стала складывать свои простыни и полотенца в большой шкаф, не подозревая, что долгие годы там хранилась драгоценная церебральная долька.

Я вылил формалин производства бывшего Союза Советских Социалистических Республик в раковину в ванной и положил кусочек мозга, заставлявшего трепетать Берию, Прокофьева и Булганина, в голубой мусорный ящик, предназначенный для органических отходов. На следующий день я проснулся в шесть часов утра, чтобы не пропустить момент уборки мусора. Я встал у окна и наблюдал, как некоторое количество вещества, хранившего когда-то мощь мысли отца народов, но с 1953 года находящегося в плену пробирки с формалином, поднимается в контейнере лапой мусоровоза, укладывается в кузов и отправляется в составе других отбросов на мусоросжигающий завод.

Их обычное окружение, их странные, но привычные вещи были удалены из дома, но Катракилисы и Гальени продолжали бродить по дому. Их шаги отдавались в моей голове, сливаясь с шелестом неустанно ползающих личинок древоточца. Не хотел я больше ничего общего иметь ни с этим семейством, ни с московским патологоанатомом, ни с ангелом смерти, ни с парой замороченных часовщиков. Я отказался наследовать их лавочку, не хотел быть их преемником, потому что прекрасно знал, куда меня это заведет. Мой уровень железа в крови был абсолютно нормален. Я не Хемингуэй. Конечно, отец мой был врачом, но он принимал пациентов в шортах. Я не написал ни одной книги. У меня не было ни брата, ни сестры, ни потомков. Но в моей голове были эти твари, и я не знал, кто их туда поместил.

Без мебели комнаты казались гораздо просторнее. Потолок устремлялся под небеса, каждый звук отдавался неприятным эхом. Целыми днями, как когда-то в Ки-Уэсте, я ходил пешком по улицам города, бродил по непонятной, непредсказуемой траектории, переходя с востока на юг, поворачивая с севера на запад, кружа по кортам, начиная бесчисленные дантовские партии против лучших игроков всех времен и народов: Гуарита, Ками, Ечевариа, Этчалус, Ирасторца. Мы играли перед полными трибунами Герники, Гаваны и Бриджпорта. В Майами. У себя дома я вытаскивал неберущиеся мячи, подскакивал на доселе недостижимую высоту, отправлял мяч в стену со скоростью звука. Никто в жизни не видел такого игрока. Директора предлагали мне умопомрачительные контракты. Эпифанио и Спартанберг каждый вечер были моими гостями и ели за лучшими столиками второго этажа. В баре что-то рассказывал Синатра, бурно жестикулируя и воздевая руки, кружком стояли Дикинсон, Кейдж и Ньюмен, потрясая своими жетонами на ставки, женщины и мужчины выкрикивали мое имя, все ставили только на меня. У меня было сердце из стали и золотые руки.

Во время этих марш-бросков «Джай-Алай» никогда еще так не оправдывало свое имя: счастливый праздник.

Стерев к вечеру ноги, падая от усталости, я хотел предаться отдыху. Но, как только я открывал дверь своего катафалка, полчища гусениц-древоточцев принимались за работу. И тогда я не ложился спать. Я сидел в кресле. И перед моими глазами проходили стройным рядом фантазии на тему скотча, наган 1895 года, спидометр мотоцикла «Ариэль» и переднее сиденье автомобиля с белым мертвым лбом часовщицы. Иногда древоточцы задавали мне вопросы, на которые я не мог ответить. Например, они спрашивали меня, как это я двадцать лет подряд мог ездить на машине, в которой покончила с собой мать. Садиться на то же самое место. Думать, когда включить поворотник. Включать дворники. Опускать стекло, к которому ее голова прислонилась в последний раз в жизни.

Тогда я стал принимать разные виды анальгетиков, но обезболивающие не влияли на шум и шелест древоточцев. Наоборот, личинки наслаждались кодеином и трамадолом, который я пытался применить против них, они будто даже становились активнее.

У меня не было другого выхода, кроме как днем нарезать круги по городу, вечером вести беседы с мертвецами, а ночью давать насекомым возможность резвиться, как хотят. А какие еще варианты? Разве врач в здравом уме отправится к другому врачу на консультацию, чтобы попросить избавить его от семейных призраков в лохмотьях, от пациентов, накачанных панкуронием, от зародышей жесткокрылых и их бесконечной возни и шорохов, от тоннелей, прогрызаемых ими в черепной коробке и лобных долях? Как объяснить невропатологу, что я чисто физически ощущаю контакт этих маленьких холодных гусениц с моим мозгом? Я назвал этот феномен синдромом Катракилиса, но врачу это название ничего не скажет. Мне неважно, что потом они станут обычными насекомыми. В настоящий момент они заморожены, маленькие деревянные замороженные волоконца, карабкающиеся внутри моего организма. И при этом они еще к середине ночи объясняют мне, что я подошел к такой границе горя только потому, что всю жизнь принимал неправильные решения, делал неверный выбор. Все прекрасно знают, что люди моего типа, нерешительные мямли, прокрастинаторы и трусы, притягивают к себе злой рок, внезапные смерти, хорею Хантингтона, призраков и привидений и даже примитивные формы жизни типа личинок насекомых, поскольку хотят избежать осознания своих ошибок.

Я прожил так, думаю, около месяца — весь во власти охвативших меня навязчивых идей, мучительных и тлетворных, практически без сна, питаясь в основном сухим печеньем. В начале апреля я вдруг обнаружил, что нахожусь в больнице, куда меня поместили после того, как я потерял сознание на улице. Дело было так: я проходил через аллеи Франсуа-Вердье, и внезапно, на пешеходном переходе, свет померк в моих глазах. В больнице меня обследовали, просканировали с ног до головы и исследовали мой мозг, долька за долькой. Изучив полученные результаты, доктора снова начали расспрашивать меня о симптомах, и я, измученный за эти четыре чудовищные недели, раздавленный морально и изможденный физически, все-таки признался и рассказал о своих проблемах с личинками древоточцев. Меня тут же перевели в отделение пограничных состояний, где врачи обладали навыками и материалами для борьбы с тварями подобного рода. Доктор, без сомнения видавший и слыхавший много всего и похлеще, принял меня в своем кабинете и выслушал точь-в-точь так, как я принимал и выслушивал своих пациентов несколькими неделями раньше. На его лице написаны были разочарование и утомление, совершенно такие, каким полагается быть у привратника пресловутого борделя. «Я вижу, что вы врач, так что я не буду рассказывать вам всякие истории. Скажу прямо: ваше состояние похоже на острый галлюцинаторный психоз. Все, что вы описываете, достаточно типично. Я так понял, что вы к тому же были последнее время чрезвычайно возбуждены. За последние месяцы не сталкивались ли вы с профессиональными или семейными проблемами, или возможно, смерть близкого человека, или какая-нибудь личная потеря?» Я легонько мотнул головой, желая сказать «нет», но из моих глаз тотчас же полились слезы, демонстрируя ровно обратное. «В первую очередь вы нуждаетесь в отдыхе. Мы оставим вас здесь на три-четыре дня, будем лечить с применением нейролептиков и транквилизаторов». Потом он одарил меня заговорщицкой улыбкой и добавил: «Нет лучшего инсектицида для этих тварей».