Я припарковался на другой стороне улицы, перед рестораном. Десять лет я ждал какого-то момента, подобного этому, ждал, когда судьба приведет меня на улицу и на тротуар возле заведения, где я впервые увидел Ингвилд Лунде. Буквально в тридцати шагах. С того места, где я припарковался, мне видна была только часть помещения. Тогда я решился вылезти из грузовичка. Температура не упала с наступлением ночи, и душный плотный воздух с примесью испарений горячего асфальта ударил мне прямо в лицо. Я не собирался заходить, не сегодня, в следующий раз, возможно, но не сегодня. Просто пройти перед витринами, возможно, заметить ее силуэт. Пройтись разочек туда-сюда и уйти.

Ее там не было. В ее роли, судя по всему, выступал немолодой мужчина, с оксфордскими манерами и прической, нелепый и неуместный в «быстрых деликатесах». Он руководил небольшой стайкой подданных, в которой я не увидел ни одного знакомого лица. Десять лет. Мир вокруг и еще много всего изменилось до неузнаваемости.

Я еще несколько раз прошелся перед входом, высасывая по капле хоть какую-то информацию, выглядывая хоть одного прежнего знакомца, хоть намек, хоть какой-то знак. Потом залез в грузовик. Норвежка исчезла. Всего того, что я любил в этом мире, здесь больше не осталось.

На обратной дороге я увидел у пристани два огромных круизных лайнера, которые направлялись в Нассау, на Багамы, в Сан-Хуан, в Пуэрто-Рико. Мостики сияли огнями, темная вода плескалась о борта, словно два маленьких новых континента отделялись от материка.

На следующий день я признался Эпифанио, что ездил на Коллинз Авеню. «И что ты забыл? Что там делать собирался? Все кончено. Десять лет — достаточно, чтобы все кончилось. Все изменилось. Se acabó». И тогда я спросил его, как уже спрашивал из Тулузы по телефону: может быть, он знает что-нибудь по поводу Ингвилд, заходил ли он в Wolfi’s, видел ли ее там. Он опять сказал мне, что нет, никогда туда не заезжал, что это слишком далеко, что у него слишком много дел, что в любом случае он никогда не ездит по Мак-Артур Козвэй и, главное, у него нет никаких причин, чтобы есть в этом ресторане. И привел еще множество безупречных аргументов — с искренностью и горячностью человека, который лжет.

Чтобы попытаться избавить мозг от всех мыслей, я провел два следующих дня, разгружая двести молодых пальм из Флориды, именуемых serenoa repens и раскладывая их для продажи, как новенькие машины в автосалоне. Каждый контейнер весил, мне показалось, как мертвый осел. Спартанберг играючи управлялась с этими контейнерами, словно бы это были пляжные кресла. Джои и Оливия разговаривали между собой как по-английски, так и по-испански, легко переходя с одного языка на другой, как пианист на клавиатуре переходит с верхних регистров на нижние. Они составляли восходящие и нисходящие гаммы как им заблагорассудится, воспроизводили это упражнение легко, не сбиваясь, без диссонансов, и это придавало их разговору совершенно непредсказуемую тональность, выдающую неразрывное тайное сообщничество.

Внешне здание никак не изменилось. Все тот же гигантский параллелепипед, что-то типа аэровокзала, к которому пришлепан кое-как сляпанный фасад Дворца конгрессов, на котором архитектор, судя по всему несчастный в браке, веерообразно расставил шесть огромных черных чистер, дабы приближающийся посетитель, руководствуясь данными второй сигнальной системы, ни в коем случае не перепутал, чем занимаются внутри здания.

Мне было необходимо вернуться сюда, вновь заглянуть в узкий мирок, в котором я прожил лучшие годы жизни. Четыре года, в течение которых я чувствовал, что нашел наконец подходящее место. Вселенная, приспособленная исключительно для людей, ее населяющих. Чтобы в ней жить, достаточно было носить перчатку с ивовой корзинкой, удачно выполнять многократно отрепетированные движения, пропитывать форму потом, вдыхать густые запахи раздевалки и погружаться, сделав глубокий глоток воздуха, напитанного счастьем, в этот стеклянный аквариум.

С того момента как Джои уволился из профсоюза, он ни разу не возвращался в «Джай-Алай». И он сейчас вместе со мной созерцал останки этого заманчивого мира. На пустых кортах игроки, могучие фантомы, продолжали играть свои роли, соблюдать правила, посылать мячи в стену. Но вокруг посмотреть на них собралось едва ли человек пятнадцать, да и те глядели рассеянно, как смотришь на стайку голубей в сквере, когда, гуляя, присядешь на скамейку и больше нечем заняться. Ставили по два, по три доллара, вяло дожидались, не придет ли им счастье, и тогда возможно будет удвоить ставку. Местный сторож узнал нас и рассказал, что теперь все время так. На выходные — сто пятьдесят — двести человек. Второй этаж? Закрыт. Ресторан четыре звезды? Канул в Лету. Забастовка тянулась так долго, что люди разбежались в поисках развлечений в другие места. Я не знаю, сколько времени все это еще протянется. Говорят, рядом хотят открыть казино. Кроме меня, никого не осталось тут из той эпохи. Ни из директоров, ни из игроков.

Во время пауз в этой сумрачной тишине вдруг откуда-то из прошлого слышались отзвуки отжившего мира, аплодисменты пятнадцатитысячной толпы happy taxpayers, примчавшихся сюда, чтобы урвать свой шанс, звон бутылок и стаканов, стук вилок о фарфоровые тарелки, голоса жаждущих страсти мужчин и женщин, яростный свист мячей; и на миг возникали иллюминация вечного Рождества, уютные лампы над столиками, клубы табачного дыма, поднимающиеся до самых облаков, окошечки касс, в которые дрожащие руки протягивали зеленые бумажки, Фрэнк Синатра, Пол Ньюмен, Дженис Дикинсон, Николас Кейдж, Брюс Уиллис, Том Круз, которые прочерчивали небо, как кометы; и может быть, там же, на втором этаже, моя норвежка, восседающая во всем своем великолепии и холодно взирающая, как весь этот мир, безумный и бессмысленный, резвится в своем загончике и не подозревает, что будет унесен в бешеном фанданго к другим берегам переменчивым ветром моды.

Джои, сторож и я. Мы втроем сидели рядышком на этом пустом вокзале и смотрели, как перед нами одна за другой разыгрываются партии. В какой-то момент, забыв о скудости этого мира, этого окружившего нас небытия, мы были увлечены ходом игры, обретшей на мгновение былой накал, мы вновь почувствовали ту привычную лихорадку, охватывающую при каждом ударе, захотели вернуться в этот театр, подняться на эти подмостки, чтобы вновь и вновь повторять навсегда выученный текст, даже если мы и подзабыли его за долгие годы. Мы вновь обрели естественную, простую улыбку, происходящую вследствие отображения сенсорной системы на коре головного мозга в виде сенсорного гомункулуса и сокращения семнадцати скуловых мышц, больших и малых, и сопровождающую активной работой желез, выделяющих счастье.

Когда в юности при тех или иных обстоятельствах отец замечал на моем лице подобное проявление беспричинной радости и безмятежного довольства, которое он принимал за свойственную умственно отсталым эйфоричность, он обычно говорил снисходительно, с оттенком презрения: «Поль, избавь нас от твоей баскской улыбки». Много лет спустя, сидя в жаркий послеполуденный час в пустом, разоренном мире, я вновь обнаружил у себя эту бессмысленно радостную физиономию, наблюдая за языческим священнодействием, проходящим в сумасшедшем ритме.

По дороге домой в питомник мы оба молчали. То, что мы с Эпифанио увидели, не требовало комментариев. Нельзя судить об оснащении и темпе погребения. Разница лишь в том, что на этих похоронах мертвые были в хорошей спортивной форме и вызывали у живых желание подорваться с места и выскочить на поле.