В 1995 году Эпифанио женился на Оливии Гарднер, коренной американке из Спартанберга, маленького городка в Южной Каролине. Эпифанио балдел от мысли, что его жена родилась в Спартанберге. В его устах название «Спартанберг» звенело литаврами. Он так обожал это слово, что уменьшительно-ласкательным от имени Оливия у него было Спартанберг. Они пустили все свои сбережения на то, чтобы развести фруктовый сад на западной окраине города, в сторону Тамьями Трейл, по дороге, соединяющей Майами с Тампой через Эверглейд и аллею Аллигаторов. Они продавали разные тропические плоды, которые здесь взметались из земли ввысь, словно фонтаны. В ту самую секунду, когда Спартанберг, рыжеволосая красотка с щедрыми формами и крепкими руками, обняла меня, я понял, что они созданы друг для друга.

Мы с Джои вновь воссоединились, как в былые времена. Не хватало только Ватсона — он умер в прошлом году от скоротечной желтухи, спровоцированной, вероятно, лептоспирозом. Я ничем не мог помочь. Он до самого конца смотрел на меня с надеждой во взоре, рассчитывая, что я и в этот раз его спасу, но я мог только обнимать его и прижимать к себе. Нет ничего смешного в том, что человек оплакивает смерть своей собаки. Мы жили с ним одной жизнью, и Ватсон был мне ближе, чем родственник. Мы находили общий язык, понимали друг друга, и спустя год после его смерти я еще прислушивался, не бегут ли по лестнице быстрые лапы.

Десять лет назад Джои высадил меня здесь из «фольксвагена карманн». Он приехал сегодня за мной на той же самой машине, похорошевшей, сверкающей; сиденья заново обиты бежевой тканью с темной бархатной окантовкой. «Ты сам поведешь, guapo»[17]. Он запихал мой чемодан в маленький передний багажник, и вот мы отправились вперед по Долфин Экспрессвэй, доктор за рулем, Спартанберг — аккуратно пристегнутая, на переднем сиденье, и Нервиозо, сложившийся в несколько раз, словно оригами, на заднем.

Они поселили меня в своем доме и принимали так, словно я был августейшей особой. Этот дом, совершенно обычный дом, лучился радостью жизни, которая концентрировалась внутри. Покинув профсоюз и женившись на этой женщине, которая так подходила ему во всех отношениях, Эпифанио снова стал Нервиозо, непоседливым и неугомонным, словно светящимся изнутри, способным делать несколько дел одновременно: тискать Спартанберг в дверном проеме, заказывая при этом поставку горшков для aecmea brachteata и ремонтируя рефрижератор грузовика.

Оба вели жизнь, которая была им по душе. Ели за четверых, работали до самого ужина, а по ночам я слышал, как они хохочут и радостно трахаются, пока сон их не сморит. Оливия была дочерью адвоката и всегда побеждала в спорах, куда посадить пальму и как лучше ухаживать за саженцем, который не хочет приживаться. Она орудовала секатором как бензопилой, копала землю, словно ковала железо, и при этом нежно укрывала соломой ростки и трогательно ухаживала за заболевшим растением. У нее было строгое красивое лицо баптистки и тело язычницы, странно было представить, как столь щедрые и обильные формы могли взрасти под сенью юридической конторы. Я очень полюбил Спартанберг. Она была из тех женщин, на которых можно рассчитывать и которые, не колеблясь, наставят вас на прямой путь к счастью.

Когда Эпифанио рассказывал о ней, он всегда говорил: «Мне эту девушку Боженька послал под бочок взамен моей той жизни. Я как ее встретил, больше ни на одну женщину не взглянул. Вот не смейся, дурень, это правда так. Я ни пальцем не шевельнул налево, ни ухом не повел. Ты видел, как она ходит, как она ест, как она смеется, как с грузовиком управляется. И поверь, она отлично управляется не только с грузовиком. Однажды ее отец мне сказал: „Это мой второй сын“. Это значит, что ее папаша — полный мудак! Высокомерный тип на понтах, ни разу в жизни не голодал, да он и писает, наверно, сидя! Ему надо, чтобы его дочь целыми днями себе ногти полировала и изображала английскую леди. Ты можешь себе представить Спартанберг, которая, поджав губы, макает печенье в чай? Я тебе говорю, мне ее Бог послал!»

Мы провели так несколько дней, то в доме, то в саду, где я старался помочь всем, чем мог. Я никогда не чурался тяжелой физической работы, мне было приятно делать что-то руками. Наверное, если бы я родился в Спартанберге, если бы бок о бок со мной жила женщина, если бы я мог каждый вечер есть с ней за одним столом, из меня бы вышел отличный агроном и древесный хирург, и с грузовичком я бы тоже управлялся только так.

На выходные Джои повез меня взглянуть на яхточку. Как и машина, она посвежела. Она по-прежнему болталась у заброшенного понтона в безлюдном уголке города. Палуба перекрашена, специальные плашки от скольжения наклеены на стратегически важные места и на скамью рулевого, обтянутую заново белой искусственной кожей, — забавный вид, похоже на молодящуюся старуху, пытающуюся избытком макияжа скрыть морщины и прочие приметы времени. Как только мы отошли от берега, я осознал, что не взял с собой пастилки Ficherman’s Friends. А море нельзя было назвать спокойным. Довольно противная качка. Как и в случае с машиной, Джои пожелал, чтобы я сел за руль. На задней скамье муж с женой спокойно точили куриные голени во фритюре и запивали ледяным лимонадом. Шум мотора сливался со звуком голосов.

На воде было немного народу. В такое время да при таком волнении — неудивительно. Мы плыли на север, в ту зону акватории, которую я очень хорошо помнил. И я узнал место, где я выловил Ватсона. Словно это произошло вчера, я увидел его голову, выныривающую на поверхность, славную морду собаки, которая просит только одного — остаться в живых, я почувствовал, как его лапки цепляются за меня, я услышал, как он носится по лестнице, а потом скользит по паркету и со всего маху врезается в дверь моего кабинета. И затем, сжимая руками руль, сохраняя предполагаемый курс корабля, я залился слезами, как ребенок, потому что это была единственная вещь, которую любой здравый человек сделал бы на моем месте.

На середине пути желудок внезапно решил, что пора мне платить за свою беспечность. Поскольку я не был защищен могучей силой лучшего друга рыбаков, я почувствовал подступающую волну рвоты и вынужден был остановить катер, бросить руль и устремиться к борту, чтобы избавиться от балласта. На обратной дороге пришлось пару раз повторить эти операции с выбросом излишков за борт. Оливия не понимала, как человек, так долго владевший морским судном, может быть до такой степени подвержен морской болезни, а главное, почему он упорствует в своем желании ходить по морю. В тот момент, когда я хотел поведать ей, до какой степени мне облегчал жизнь друг рыбака, меня одолел новый приступ, и я ринулся к борту, так и не доведя до конца свои объяснения.

После ужина, как раз перед тем, как влюбленные отправились предаваться нежностям, я спросил Джои, нельзя ли взять грузовичок, чтобы прокатиться по городу. Он не понял, из каких соображений я предпочитаю взять его рабочий инструмент, а не нормальный «Фольксваген», пожал плечами, спросил: «Ты правда хочешь поехать на моем тракторишке? Hasta mañana mi corazón».

Дорогу я знал. Все дороги в Майами вели именно в это место. Сегодня я поехал по 836-й, потом кусочек А1А, оставив по левую руку Мак-Артур козвэй и Коллинз, до 21-й улицы. Вот почему я не мог взять «карманн».