— Скажите, вы по происхождению — истинный ариец?

И прежде чем ошеломленный Пит успел хоть что-нибудь ответить, добавил:

— Я Марсель Жанен.

Не знаю, на самом ли деле все прочие слышали о нем, или же проявленный ими интерес был результатом вежливого притворства. Но так уж вышло, что я прекрасно знал это имя. М. Жанен был одним из любимейших авторов Фрица Венделя. Фриц даже дал мне однажды почитать одну из его книг — «Поцелуй под полуночным солнцем». Написанная в модной французской манере, наполовину любовный роман, наполовину репортаж, она представляла собой рассчитанный на не самого высокого разряда сенсационность, откровенно вымышленный отчет об эротической жизни Хаммерфеста.[51]Было и еще примерно с полудюжины таких же шедевров, в равной степени сенсационных и разбросанных, с точки зрения географического фона, от Сантьяго до Шанхая. Судя по костюму мсье Жанена, найденная им модификация порнографии вполне соответствовала вкусам читающей публики. Он только что закончил восьмую по счету книгу, сказал он: речь в ней шла об амурных нравах зимнего горнолыжного курорта. Вот почему он здесь. Покончив с этим бесцеремонным вступлением, он любезно и без всяких — совершенно излишних — просьб с нашей стороны, угостил нас пространным рассуждением о собственной писательской карьере, о целях и о методах работы.

— Я пишу очень быстро, — сообщил он нам. — Мне хватает одного-единственного взгляда. Я не верю в то, что первое впечатление бывает обманчивым.

Пары дней, которые М. Жанен проводил на берегу, отстав от круиза на океанском лайнере, ему, как правило, вполне хватало, чтобы обустроить свое очередное творение. А теперь он разделался и со Швейцарией. В поисках новых подлежащих завоеванию и освоению миров он обратил внимание на нацистов. На следующий день он и его секретарша отбывают в Мюнхен.

— Через неделю, — зловеще возвестил он, — я буду знать все.

Меня вдруг заинтересовало, а какую, собственно, роль секретарша мсье Жанена (он настойчиво, несколько раз подряд, повторил этот титул) играла в этих его молниеносных исследовательских экспедициях. Может статься, она выступала в роли своего рода химического реагента, грубого, но эффективного: давая в определенных сочетаниях конкретный, вполне верифицируемый результат. Кажется, это именно она открыла Пита. И мсье Жанен, возбужденный, как всякий попавший на незнакомую территорию охотник, очертя голову бросился в атаку. Обнаружив, что добыча на поверку оказалась не совсем законной дичью, он не слишком расстроился. Его обобщения, которые для экономии времени формулировались заранее, были выше мелких подробностей такого рода. Голландец или немец, какая в сущности разница, — всякое лыко в строку. Я понял, что Питу так или иначе выпала судьба появиться в очередном шедевре облаченным во взятую напрокат коричневую рубашку. Писатель с техникой М. Жанена не может себе позволить разбрасываться материалом.

Итак, одна тайна разрешилась сама собой, но другая от этого стала только глубже. Я мучился над ней весь остаток вечера. Если Марго — не М. Жанен, то кто же он в таком случае? Казалось невероятным, чтобы он упустил вот так, даром, полные двадцать четыре часа после той спешки, с которой он старался залучить Куно в Швейцарию. Завтра, подумал я, он появится наверняка. Мои терзания прервал стук в дверь: Куно пришел поинтересоваться, не лег ли я уже в постель. Ему хотелось поговорить о Пите Ван Хорне, и как мне ни хотелось спать, я не нашел в себе сил отказать ему в этой малости.

— Скажите, пожалуйста… вы не находите, что он похож на Тони?

— Тони? — Нынче вечером я был непрошибаемо туп. — На какого еще Тони?

Куно посмотрел на меня с мягким упреком:

— Да, конечно, простите меня… видите ли, я имел в виду Тони из той книги.

Я улыбнулся:

— Значит, вам кажется, что Тони больше напоминает Пита, нежели Хайнца?

— Ну да, конечно, — Куно был совершенно в этом уверен. — Гораздо больше напоминает.

Итак, беднягу Хайнца выселили с острова. Не без труда придя к общей точке зрения на сей вопрос, мы пожелали друг другу доброй ночи.

На следующее утро я решил проявить инициативу. Покуда Куно в холле развлекал беседой Ван Хорнов, я разговорился со швейцаром. Да, конечно, заверил он меня, в гостинице сейчас очень много деловых людей из Парижа, причем многие приехали совсем недавно; и есть фигуры очень важные.

— Мсье Бернстайн, к примеру, он фабрикант. У него миллионы и миллионы… Вот, сэр, гляньте, он сейчас подошел к стойке.

Я повернулся: как раз вовремя, чтобы успеть разглядеть толстого темноволосого человека, выражением лица похожего на недовольного младенца. До сей поры я ни разу его здесь не замечал. Он ушел в курительный салон; в руке у него была зажата пачка писем.

— Вы, часом, не в курсе, он не занимается производством стекла? — спросил я.

— Вот уж не знаю, сэр. Хотя я бы ничуть не удивился. Говорят, у него едва ли не в каждой отрасли есть свой интерес.

День прошел без особых событий. После обеда г-ну Ван Хорну наконец удалось пристроить своего застенчивого племянника в компанию к нескольким разбитным польским девушкам, и они все дружно отправились на лыжную прогулку. Куно был от этой идеи не в восторге, но принял ситуацию как должное — и с обычной своей учтивостью. Казалось, он начал находить удовольствие в обществе г-на Ван Хорна. Их не было видно до самого чая.

После чая, выходя из холла, мы нос к носу столкнулись с мсье Бернстайном. Он прошел мимо, не обратив на нас ни малейшего внимания.

Лежа той ночью в постели, мне почти удалось убедить себя в том, что Марго есть не что иное, как плод воспаленного Артурова воображения. Зачем он создал этот фантом, оставалось загадкой. Впрочем, не все ли равно. Мне здесь нравилось. Я жил и наслаждался жизнью: еще день-другой — и я выучусь кататься на лыжах. Я решил, что постараюсь получить от праздника максимум возможных удовольствий; последую совету Артура и забуду, зачем я сюда приехал. Что касается Куно, то зря я за него переживал. Никто и не думал его надувать. Так о чем еще беспокоиться?

На третий день после обеда Пит по собственной инициативе ни с того ни с сего предложил мне покататься на коньках, вдвоем. Бедный мальчик был готов взорваться в любой момент — я заметил это еще за обедом. Он был сыт по горло собственным дядюшкой, Куно и польскими барышнями; ему нужно было хоть на кого-то выплеснуть обуревавшие его чувства, и, за неимением лучшего, я показался ему единственным человеком во всей нашей компании, способным его понять. Не успели мы выйти на лед, как его прорвало: я никак не ожидал, что он в принципе способен говорить так долго и с таким пылом.

Что я думаю о здешних местах? — спросил он. Меня еще не тошнит ото всей этой роскоши? А люди? Идиоты просто неописуемые, и отвратительные идиоты. Как они могут вести себя этаким вот образом, когда Европа находится в нынешнем ее состоянии? Неужто ни в ком из них ни на грош не осталось чести и элементарного человеческого достоинства? Ни капли национальной гордости — готовы мириться и мешаться с еврейской бандой, которая разоряет и губит их страны. А я, я что чувствую по этому поводу?