– Харрингер, ты видел?! – повторил Отто уже из укрытия. – Это был Штрехмель!..

– Я видел… – донесся озлобленный отклик Харрингера. И тут же его пулемет оглушил новой длинной очередью.

Хаген прекрасно понимал эту злость. Она до краев переполняла самого Отто. Они ничем не могли помочь своим товарищам. Возможно, что Олхаузер тоже еще был жив. Им оставалось без особого эффекта палить по оконным проемам, пытаясь переключить внимание русских на себя.

Вдруг в доме напротив громыхнуло. Языки пламени и черного дыма метнулись из глазниц третьего этажа. Вместе с камнями и обломками мебели наружу вышвырнуло тело солдата. Пролетев по дуге, будто мешок с мукой, оно ударилось о землю с тупым, мерзким, непереносимым звуком, от которого Хагена всего передернуло.

Каску упавшего сорвало ударной волной. Выцветшие рыжие волосы, выделявшиеся ярким пятном на серо-буром фоне разрушенной улицы, не оставляли сомнений. Это был Штрехмель.

Вдруг упавший дернулся и застонал. Его шинель конвульсивно дернулась. Он пытался повернуться на левый бок. Наконец, ему это удалось, и Отто увидел, как вместо правой руки у него дергается по локоть оторванная культя. Он как-то неестественно дерганно шевелился, не двигаясь с места. Скорее всего, кроме оторванной руки, у него были другие ранения.

– О Господи… – услышал он шепот Вейсенбергера. Тот, остолбенев, застывшим взглядом, не отрываясь, смотрел на перекресток, где корчился Штрехмель.

– Хаген! Хаген!.. – донеслось со второго этажа. Это кричал Харрингер. Его голос звучал, как голос безумного. – Хаген, ты видишь?!.. Штрехмель жив, он жив!.. О, черт… Он жив…

Штрехмель барахтался посреди перекрестка, беспомощно дергая своей культей. Его стон становился все громче, переходя в непрерывное жуткое завывание.

– Гады… Гады… Лучше бы они убили его… – как сумасшедший, закричал сверху Харрингер. Он принялся палить по всем оконным проемам без разбору. Наверное, он попросту пытался заглушить невыносимый вой умиравшего Штрехмеля.

Враг не замедлил ответить. Сразу несколько – с нескольких огневых точек – перекресток по диагонали пересекли расчерченные трассирующими пулями очереди. Теперь стреляли и с третьего этажа. Преимущество высоты создавало для русских выигрышное положение.

Хаген и Вейсенбергер не могли высунуться из своего укрытия. И сверху, с позиции Харрингера, не раздавалось знакомое цокающее «цта-цта-цта».

Как только пулеметы русских делали паузу передышки, тут же округу оглашали страшные звуки. Их издавал Штрехмель. Его горло, наверное, не выдержало собственных криков. Теперь сквозь сорванные голосовые связки наружу пробивались какие-то булькающие и клокочущие хрипы. Но слышно их было очень хорошо. Наверное, их усиливали стены домов, окружавших перекресток с четырех сторон, на манер древнегреческого амфитеатра.

В сознании Отто неожиданно, ни с того ни с сего, отчетливо всплыло воспоминание, целая картина во всех подробностях из его школьной жизни. Касалась она как раз удивительной акустики древнегреческого театра. Они особенно доводили седовласого и медлительного учителя литературы Кристофа Клайна. Передразнивали и кривляли его при каждом удобном случае, презрение к «несерьезному» предмету перенося и на его преподавателя.

Так происходило и на уроке, посвященном «античным истокам трагедий великого фон Клейста». «Когда Эдип, закалывая себя, шептал предсмертные слова, – задумчиво вещал Клайн, в тишине, нарушаемой назойливыми смешками Отто и его товарищей, – зрители отчетливо слышали его в последних рядах амфитеатра. Вам хорошо слышно на вашей «галерке», Отто Хаген? Вы хорошо слышите? Так вот, вы будете наказаны».

Отто вдруг ощутил необъяснимый стыд. Глупее ничего нельзя было придумать. Эдип и античная трагедия в изложении Клайна остались где-то в прошлой, канувшей в Лету жизни. Он находился здесь, между жизнью и смертью, в разрушенном городе, посреди которого умирал, истекая болью и кровью, его товарищ Штрехмель.

Но Хагена жгло чувство нестерпимого стыда, как будто наказание, напророченное учителем литературы Клайном, наконец настигло его, и всему виной – его глупое, ребяческое поведение в том, безвозвратно далеком, мирном, школьном детстве.

Отто кривлялся и хохотал над рассуждениями Кристофа Клайна о трагедии, не подозревая, что сам окажется участником страшной трагедии, которая совершается без конца, дни и ночи, и в этой жуткой пьесе ему и его товарищам отведена роль не героев, а жалких статистов, обреченных на безъязыкие муки и вой – животный, кровавый, переходящий в хрипящие, булькающие всхлипы.

– Хаген, я не могу… Хаген… – дергая за рукав Отто, забормотал Вейсенбергер.

– Что ты не можешь? – механически-бесчувственным голосом проговорил в ответ Отто.

– Не могу слышать его… Не могу… – Вейсенбергер начал дышать часто-часто, так, будто он задыхается. Руки его задергались, словно в нервном припадке.

– Ну, так сделай что-нибудь… – устало произнес Отто. Он сказал это помимо своей воли. Губы и язык сами вытолкнули изо рта слово за словом. Он как будто подсказывал Вейсенбергеру, что именно надо сделать. В интонации его голоса уже был сформулирован недвусмысленный намек, как избавиться от навязчивого кошмара, который происходил не с Эдипом на сцене, а с ними наяву.

И Вейсенбергер понял. Он был далеко не дурак. Руки его вдруг перестали припадочно шнырять по шинели и замерли. Но в его столбняке было больше сумасшествия, чем в нервических дерганьях.

– Нет… ты что… я не могу, не могу… – замотал головой Вейсенбергер, будто его под дулом заставляли сотворить нечто немыслимое.

– А когда девочку и женщину… там, на поле? – спросил тем же усталым голосом Отто. – Та м ты смог…

– Не-ет… – замотал головой Вейсенбергер, снова задергавшись. – Там был приказ, приказ… Там был приказ… Нет, я не могу…

– Тебя справедливо разжаловали, Вейсенбергер… – зло прошептал Хаген. – Я бы на месте гауптмана отправил тебя в штрафной лагерь. Там место таким слизнякам, как ты…

Произнеся последние слова, Отто резко повернулся к мешкам и уложил свой карабин на парчовое ложе, в специально сделанное углубление. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы поймать на мушку распластанную по мостовой фигуру Штрехмеля. Выцеливать по рыжей копне волос было очень удобно. На движение фаланги указательного пальца времени понадобилось больше. Отто не заметил, сколько. Ему показалось – целая вечность. Века – от античности до этого хмурого февральского дня.

Точный выстрел замазал рыжее пятно разляпистой красно-бурой кляксой.

«Когда Эдип, закалывая себя, шептал предсмертные слова, зрители отчетливо его слышали в последних рядах амфитеатра…»

Вдруг взрыв потряс внешнюю стену дома. Осколки щебня и вывороченных камней в облаке пыли посыпалась вниз перед глазами Отто и Вейсенбергера. Они не заметили, как русские подкатили к углу сорокапятимиллиметровую пушку. Снаряд угодил куда-то вверх. Наверное, враг старался уничтожить пулеметную точку Харрингера.