– Давай встретимся? – просто сказала ты, и я еще не успел ответить «Давай», как подумал, что ничего хорошего от этой встречи не жди. Почему я так подумал? Да и не я это вовсе подумал, а тот, внутри которого я находился: мой саркофаг, моя отушевленная атмосфера, оболочка, личина, крепость моя.

– Давай, – сказал я.

– А когда ты можешь? – В голосе твоем скорее деловитость, чем желание меня увидеть. Или мне это кажется?

– Когда? Да хоть сейчас.

– Нет, не сейчас. Часиков в шесть вечера на нашей лавочке, хорошо?

И в трубке пошли гудки отбоя. Ты даже моего согласия не дождалась, так была уверена в себе, что ли?

Впрочем, какая разница.

Без двенадцати два. Надо срочно ловить машину и ехать за деньгами, ну и переодеться как следует: все-таки сценарист энд романист, а не хухры-мухры.

Мохов жарил на кухне рыбу – ее запах проникал во все закоулки квартиры, в том числе и в мою комнату. Черный кот Фокс, местный четвероногий авторитет, нагло лежал на моей кровати, вытянувшись во весь свой бандитский рост. Его бы за руль «бумера», сигарету в зубы и волыну за пояс.

– Балдеешь, котяра? – сказал я ему, раздеваясь. Он улыбнулся и ничего не ответил.

Полпятого я уже спускался в метро, купив в подземном киоске девять тюльпанов. На мне был новый стильный костюм в еле заметную полоску, рубашка от Бена Шермана и вязаный галстук из какого-то дорогущего магазина. С учетом кожаных ботинок, недавней модельной стрижки и светлого – нараспашку – плаща выглядел я тысячи на две долларов. Собственно, что и требовалось доказать. Чувствовал я себя в этом прикиде не слишком уютно, мне бы джинсы, кроссовки и старый верный «пилот», но ладно, фраернемся, раз уж на то дело пошло.

Ты опоздала минут на пятнадцать. Наша лавочка у Никитских ворот была занята, и я прогуливался по бульвару неподалеку, зорко озирая округу, держа цветочки головками вниз.

А вот, Анечка, ты и появилась – со стороны ТАСС: черное пальтецо, стрижка, туфли на каблуках.

– Привет, Андрюша. – И поцеловала меня в щечку. – Обожаю тюльпаны! Не забыл?

– Да нет, не забыл.

Выглядела ты очень хорошо, и появилась в тебе какая-то определенность, законченность, нерв куда-то ушел, и еще ушло то, что я в свое время для себя обозначил словечком непокорность, – оно, наверное, было не слишком удачным, однако более или менее точно определяло твою тогдашнюю сущность. А теперь было видно, что ты чему-то (вернее, кому-то) серьезно подчинена, и это доставляет тебе спокойную, ровную радость. От тебя еле слышно пахло незнакомыми духами, а через плечо висела маленькая сумка в форме полумесяца. Ну и обручальное колечко на пальце – его я заметил в первую очередь.

– Знаешь, куда я сейчас хочу? – вдруг спросила ты, взяв меня под руку, внимания не обратив на весь мой такой шикарный вид. – Угадай!

Я подумал, закуривая.

– Не знаю, Аня.

– А денежки у нас есть?

Откровенно говоря, мне не понравился этот вопрос. Раньше ты себе такого не позволяла. Или просто я таким мнительным стал?

– Да, – сказал я. – Есть идея, как их потратить?

– А поехали в аэропорт.

– ?

Я смотрел на тебя с недоумением, хотя мое воображение уже набросало черновик маршрута Москва – Симферополь – Партенит.

– Знаешь, с Павелецкого вокзала ходят скоростные электрички в аэропорт Домодедово, – стала рассказывать ты, взяв меня под руку и увлекая вниз по бульвару. – Они такие беленькие, быстрые. Я, когда на «Бирюлево-товарной» стою, всегда на такой хочу прокатиться. Просто так, понимаешь? До аэропорта и обратно. Поехали?

Партенит отменялся. Мы взяли такси и уже через полчаса мчались на белой скоростной электричке в аэропорт, по очереди прикладываясь к бутылке шампанского и глядя на мелькавшие за окошком платформы. Народу в вагоне было всего ничего, и ты сама сунула мою руку себе под платье, и я гладил твои теплые гладкие ноги, поднимаясь все выше и выше, и ты вздрагивала, притормаживая мою ладонь своей. В общей сложности мы сделали шесть рейсов – три туда и три обратно, а потом шли по вечерней Москве, ели какие-то пирожки, целовались, подолгу стояли у освещенных витрин и говорили о всяких пустяках, а я все думал, что скоро ты взглянешь на часики и скажешь: ну, мне пора.

Но ты вдруг сказала:

– А давай снимем номер в отеле? Как тогда, в Подольске, помнишь?

Оказывается, и ты этого не забыла. Мы уже сидели в ресторане неподалеку от Белорусского вокзала и пили сухое вино. Есть не хотелось ни тебе, ни мне, твоя ладошка лежала на моей руке и на ней тикали часики, отсчитывая последние часы моей более или менее спокойной жизни. Но я этого, понятное дело, не знал. Было тихо и сумрачно, на каждом столике стоял крохотный светильник в форме избушки; внутри горела свеча. Она легонько потрескивала, и ее зыбкое пламя, усиленное осколками зеркала, давало причудливый и неверный свет. Еле слышно играла музыка, бесшумно двигались официантки в строгой темной униформе, напоминавшие стюардесс, а вдоль самой дальней стены стояли под самый потолок деревянные стеллажи с книгами – я не поленился, сходил взглянуть на корешки. Собрание сочинений Петра Проскурина, трехтомник «Былое и думы», Леон Фейхтвангер. Здесь отдавали дань консерватизму в литературе, никакой тебе модерняги.

Отель так отель. Я подумал было про дантиста, но тут же отогнал эту мысль прочь. Что-то разрушилось в небе, и трещина дошла до земли. И мир расползается на две половины, и тут уж не до хорошего. И оттого на душе как-то пусто и горько, и никто тут не может помочь. Что я делаю со своей жизнью? В какие-то игры играю, за кого-то другого себя выдаю. А зачем мне вся эта непростота, которая меня обступила? К какому-то неправильному горизонту я рвусь. Рвусь, да не так. Да и рвусь ли?

За пять минут до полуночи мы были в гостинице «Дорогомиловская». Я отдал девушке за конторкой наши паспорта, и через пятнадцать минут она вернула их, вложив туда оформленные бумаги. Кроме гостевых карточек и пропусков, там была и пара предусмотрительных талонов на завтрак, чему я не мог не порадоваться. Двухместный номер на ночь обошелся мне в сто пятьдесят долларов; мы отдали пропуска охране и лифтом поднялись на девятый этаж. Со мной была бутылка шампанского, печенье, коробка конфет.

Номер как номер: холодильник, ванна, телевизор, две кровати и распахнутое настежь окно за прозрачной тюлевой занавеской. Ночные шторы раздвинуты, и в их складках кроется какая-то тайна. Что еще надо?

Шампанское, щелчок выключателя, теплые струи воды и пальцы твои по мне начинают скользить, и что-то шелестит за окном, и «мне больно, давай по-другому», и снова шампанское, и вот так всегда – когда любимое рядом, оно кажется не таким и любимым, оно должно быть вечно вдали, что ли, – и вот так всегда – если закрыть глаза и все на свете забыть, кажется, что и не ты это вовсе, а та, что в тебе, а когда ты с телефоном уединяешься в душе, я уже сплю и вдруг просыпаюсь от прикосновения твоих губ, и снова ты подо мной, и снова я хочу пройти сквозь тебя.