Мишель пробормотала что-то неопределенное, а потом, когда мы стояли у железного рукомойника в полутемном, затянутом паутиной туалете, добавила, будто уловив мой невысказанный интерес:

– Папа говорит: становись кем хочешь, только не музыкантом. Хотя у меня есть слух, и я люблю петь. Вот было бы здорово сыграть в каком-нибудь мюзикле!

– Ну, вы могли бы сделать школьную постановку – вы ведь устраиваете спектакли. Кстати, твое предложение все еще в силе? Я бы пришла посмотреть, как вы играете. Как, ты сказала, называется твоя школа?

Это была любимая уловка здесь – спрашивать так, будто уточняешь забытое. «Как, вы сказали, вас зовут?» Один только Люк не стал делать вид, будто мы и правда успели познакомиться; и мне была приятна эта честность.

На следующий день я отдала пленку в печать. Добивала бездумно, чем придется: снимала пляж у дома, свою комнату – якобы для того, чтобы показать маме, как я живу, хотя на самом деле мне хотелось поскорей получить результаты. Не потому, что кто-то торопил – да они и не торопили, а только повторяли снова и снова: «Спасибо!», и пытались всучить деньги, взятые, вероятно, у родителей. Мне важно было узнать, есть там эта лошадь или нет, как будто от нее что-то зависело.

Я заставила себя не открывать конверта прямо там, в магазинчике на углу торговой плазы. Села за уличный столик на шумной Сэнди-Бэй-роуд, ведущей в университет, и, отхлебнув кофе, будто для храбрости, достала пачку фотографий. В голове промелькнуло: это не моя пленка, они ошиблись. Я не снимала орнаментов. Эти зеленые и белые завитки, вписанные в полукружья и обрамленные квадратными рамами – они ведь не могут быть… Да это же французский сад! Идеальная симметрия, какой стороной ни поверни. В центре – круглая чаша фонтана; искусно подстриженные кустарники в виде бордюров, пирамид и шаров; какие-то каменные обелиски по углам… Дорожки, видимо, усыпаны цветным гравием – настоящий ковер, расшитый узорами.

Перебирая снимки, я добралась до серии, сделанной с другого ракурса, и сразу заметила новую деталь. На фоне высокой живой изгороди, которой был обсажен остров, темнела фигура, чьи очертания нельзя было спутать ни с чем. Там, на центральной оси, которую на другом конце парка продолжала кипарисовая аллея, стояла лошадь, неподвижно держа в воздухе переднее копыто.

– Что ты имеешь в виду? – растерянно переспросил в трубке голос Мишель. – В каком смысле «памятник»?

– Ну, я не знаю, памятник это или просто скульптура.

– Ты уверена?

– Абсолютно. У него постамент.

– Вот придурок! – в сердцах воскликнула она. – Не мог живую лошадь от памятника отличить!

Мне пришло в голову, что за такой розыгрыш полагается как минимум в морду. Но моя собеседница на том конце провода так искренне огорчилась и сконфузилась, что я принялась ее утешать: ну подумаешь, с кем не бывает. Зато мы выяснили, что там внутри. Это ведь и правда поразительно – миниатюрная модель версальского парка посреди города, где трудно сыскать красивый дом, не говоря уж о дворце. «А можно посмотреть?» – оживилась Мишель.

Конечно, я не стала ей отказывать – ни в тот день, ни при встрече в университетском кафе, когда она попросила отдать ей часть фотографий. Глупо было скрывать такую красоту от других. На месте хозяина дома я сама заказала бы фотосессию, чтобы запечатлеть свое творение со всех сторон. Мишель подхватила: «Было бы здорово!» Она уже не выглядела смущенной, и мне не хотелось напоминать ей о конфузе, задавая неудобных вопросов про лошадь. Вместо этого я рассказывала ей, что регулярные парки возникли в Италии в эпоху Возрождения, где воплощали идеи порядка и власти человека над природой. А позже это искусство расцвело при дворе французских королей.

– Я считаю, что власть человека над природой – это не очень хорошо, – заявила Мишель, и я отчетливо услышала эту фразу в исполнении Джейка.

Перед очередным уроком вождения я поинтересовалась у Берни: что он думает насчет власти человека над природой? Историю со съемкой я не стала упоминать прежде времени – спросит сам, тогда и расскажу.

– А что думать? – пожал он плечами. – Она есть.

– А хорошо это или плохо?

– Да по-разному бывает, – он, кажется, даже удивился, словно речь шла о вещах тривиальных, не требующих обсуждения. – Если осторожно и с умом, так чего ж плохого. Всё равно же копаем, строим. Без этого никак.

С самого возвращения Берни я принялась уговаривать его съездить куда-нибудь за город, где леса и отвесные скалы, о которые бьются океанские волны. Но он отмахивался: «Далековато, в другой раз» – и гонял меня по серпантину в холмистых пригородах, где мы были уже сто раз, и по загруженным в час пик скоростным дорогам. Я сердилась и рычала сквозь зубы на замечания, которые он делал, как всегда, спокойно и корректно. А однажды, в конце месяца, когда с магазинных полок стали исчезать шоколадные сердечки и открытки-валентинки, он сообщил:

– Я тебе инструктора нашел, он маршрут знает, по которому сдают. А ты запишись на экзамен сегодня, а то вдруг очередь большая.

В тот день он не стал меняться со мной местами – я вела до самого дома и, расставаясь, услышала: «Порядок. Сдашь с первого раза». А я не могла поверить, что не сяду больше в это потертое цыплячье кресло.

Экзамен промелькнул, как во сне: только что я кружила по холмистым улицам Северного Хобарта и считала секунды расстояния до хвостатого стального бампера впереди, как вдруг обнаружила себя на той же автошкольной парковке, с выключенным двигателем и скользкими от волнения ладонями на горячем руле. Увидев свою фотографию на новеньких правах, я чуть не охнула: растрепанные волосы, безумный взгляд; и все же я с гордостью показала их Берни.

– Смотри-ка, другие, – заметил он и полез в карман джинсов за бумажником.

– Ты-то небось еще в школе получил. Ну-ка дай.

Он и правда оказался моим ровесником, Бернар Тил с Элфинстон-роуд. Бернар?..

– Это в самом деле твое имя?

– Ну да. Только меня никто так не зовет. А что?

Я улыбнулась.

– Был такой святой. В его честь назвали собак-спасателей, которые искали заблудившихся путников в Альпах.

Хотелось добавить: «Ты на них похож». Он и вправду напоминал мне теперь не бульдога, а большого доброго сенбернара с бочонком бренди на шее. Казалось, он не успокоится, пока не будет уверен, что я надежно пристроена в ряды автомобилистов. В первый же свой выходной он потащил меня по рынкам подержанных машин. Под палящим солнцем мы бродили между рядами разновозрастных «холденов» и «тойот», присматривались и приценивались, залезали в жаркие, как душегубки, салоны и, конечно, спорили.

– Ну зачем мне этот ют[10]? Мои инструменты и в багажник прекрасно влезут.

– Мало ли что, – отвечал Берни рассудительно. – Никогда не знаешь, что придется везти. Вдруг пианино купишь?