— Сворачивай на лесную дорогу! — различил я сквозь свист ветра.

Я не ответил. Эта мысль уже посетила меня. Стоит нам соскользнуть с открытого места и въехать в лес, погоня упорядочится. Она свернется, и немцы выстроятся в колонну.

Но кто убедит меня в том, что через минуту мы не упремся своим поступательным движением во встречную колонну гитлеровцев или не догоним такую же, никуда не торопящуюся, следующую на восток или север?

Но выбора не было. Кое-кто умел управлять мотоциклом лучше меня. Никакого удивления этот факт не вызвал. Я просто поддал газу. Понятно, что в мотоциклетной части не служит кто попало. Я же любитель, и мое мастерство связано лишь с выкрутасами перед девками.

Гитлеровцы обходили нас, и весь их умысел был как на ладони. Окружить, сблизиться и зажать. А там как карта ляжет — пленить или уничтожить. Впрочем, мы уже так провинились перед вермахтом, что о милосердном отношении к себе, пленным, я не думал.

Мазурин неожиданно вскинул винтовку и врезал по мчащемуся уже параллельно нам мотоциклу.

Немец, словно его ударили ногой в голову, слетел с сиденья, и руль вывернулся. Я успел заметить, как машина встала на дыбы и из нее, как выбитый из седла всадник, вылетел пулеметчик.

«Чтоб ты, сука, башку себе свернул!» — пожелал я и выкрутил на себя ручку газа.

За моей спиной индейцем кричал чекист. Он сам вручил бы себе сейчас значок ворошиловского стрелка, если бы этот значок был ему нужнее сухаря.

Две пули потревожили наш «БМВ» одновременно. Первая с сухим стуком прошила крыло колеса люльки (я взмолился, отчаянно дыша — «лишь бы не колесо!»), вторая цокнула подо мной по металлу.

Сначала я подумал, что рикошет поразил меня в ногу. Боль ожогом резанула меня по икре, я невольно вскрикнул, чем встревожил Мазурина.

— Что с тобой, Касардин?!

— Нога! — сокращая нашу беседу, крикнул я и поморщился.

Левая нога, которой я переключал скорости, работала безотказно, но правая заходилась в тряске от болевого шока.

— Масло, доктор!..

Мой надзиратель сошел с ума.

— Масло!.. убери ногу, дурак!..

Запомнив пространство перед собой, чтобы случайно не угодить в яму, я быстро опустил голову.

Черт!..

Пуля пробила какой-то маслопровод, и тонкая, в карандаш струя бьет мне прямо в голую икру! Я поднял ногу, но боль, конечно, не отступила. Ошпаренная нога выла от режущей боли. Скажи кому, какое ранение я получил, засмеют!

— Ты жив-здоров, Сан Евгеньич! — хохоча, орал мне в ухо Мазурин.

Идиот! Лучше бы пулей зацепило! Он не знает, что такое ожог!

«Сан Евгеньич». Хм!.. Что-то новое в наших отношениях, «веде Мазурин»…

Он радуется. Не тому ли, что очень скоро масло выбьет из движка вообще и последний переклинит?

Чекист за спиной моей опять засуетился. Я повернул голову и увидел, как один из мотоциклистов уже почти поравнялся с нами и теперь нас разделяют метров сорок, не больше. Поднимать винтовку у чекиста не было времени. Она как лежала поперек сиденья, между нами, так он и выстрелил.

Немец чуть притормозил, и этого оказалось достаточным, чтобы мы ушли вперед метров на сто…

— Мазурин, скоро двигатель ухнет!..

— Я знаю, сам тракторы водил! А сейчас просто выдави из этого урода все, что можешь!..

Я рывком опустил рукоятку газа до упора…

Нас обстреливали, колесо люльки уже было пробито, и я мчал по ржаному полю так, как не ездят, наверное, на соревнованиях… Одна-единственная сурчиная нора с вырытым и окаменевшим от дождей холмиком — и мы взлетим с чекистом в небо так высоко, что неразумно будет уже возвращаться обратно.

В какой-то момент, когда послышались угрожающие нотки под моими ногами, я оглянулся.

Мы мчали по полю одни… А в пятистах метрах от нас, спешившись, полтора десятка гитлеровцев, заняв выгодные для стрельбы позиции, поливали нас огнем…

Я слушал пересвист пуль и надавил рукоятку вниз, словно это могло разогнать мотоцикл еще сильнее…

Колесо люльки давно превратилось в лохмотья, я с трудом удерживал руль, и, наверное, не будь этого груза справа, мы бы давно пересекли поле и добрались до леса.

Клекот в двигателе уже не подсказал, а приказал мне сбросить скорость и остановиться…

— Мазурин, до леса — метров четыреста. — Сойдя с мотоцикла, я почувствовал разницу. Меня вело в стороны. Земля, которая всего мгновение назад улетала мне под ноги, вдруг стала. Я тупо посмотрел на расстилавшуюся передо мной рожь. Она продолжала надвигаться на меня, несмотря на то, что стоял я недвижим. — Мазурин, нам нужно успеть до него добраться… Если они возобновят погоню — мы погибли.

— И если продолжим стоять, мы тоже не выживем, — подбодрил меня чекист. — Эх, жаль, «МГ» с люльки слетел…

Сожаления на лице между тем я не заметил. И я знаю почему. «МГ» он не унес бы. Мазурин и винтовку тащил из последних сил.

— Нужно идти, пока… — и я отпустил длинную и пошлую остроту, стараясь поддержать себя и попутчика. Пока — попутчика…

Когда мы уже почти добрались до рощи, раздался протяжный гул. Не сбавляя шага, я задрал голову. Над нами проплывала «рама». Немецкий самолет-разведчик уходил на восток.

— Щупают нас дальше, — прохрипел Мазурин, машинально поднимая винтовку.

Я положил на нее руку и переступил черту, разделяющую поле и лес. Стреляет он, конечно, хорошо, но навредить этому самолету он сможет лишь в том случае, если попадет пилоту в висок. Но прежде пуля вопьется немцу в задницу. А посадить эту дрянь тот сможет и с лишним отверстием в седалище.

Прохлада. Мне было мало ее. Я хотел прохлады жидкой, прозрачной, холодной и в необъятном количестве.

Километр или полтора, но никак не меньше, мы, будто участвующие в соревнованиях подраненные зайцы, скакали по словно специально продуманной организаторами «трассе» — ямы, поваленные деревья, притаившиеся в лесу сучья. И в тот момент, когда меж деревьев замаячил проседью голубой рассвет, я снова схватил Мазурина, который соображал быстро, но из-за потери глаза плохо ориентировался, и повалил на землю. Рухнув на грудь, он икнул от неожиданности и схватился рукой за лицо. Кровь ударила в голову. А это значит, что рана взвыла. Ему сейчас кажется, что из глазницы ручьем хлынула кровь. Положив руку уже ему на спину, я прошептал: «Все в порядке, повязка даже не намокла…»

— Только не издавай звуков, я прошу тебя…

Он поднял голову и, морщась, стал рассматривать взглядом циклопа местность. Кто-то наверху хранит нас. Я уверен, если бы немцы нас снова сейчас заметили первыми, выхода бы не было. Это был бы финал затянувшейся истории…

Мы лежали в десяти метрах от поляны внутри леса. А в тридцати от нее, но с другой стороны, на уже выкошенной, отданной под колхозный покос делянке, расположились восемь или десять немцев.