И она охраняла бы, вздумай он действовать силой.

Но нет. За столько веков он понял, что люди в любую эпоху, в сущности, одинаковые, и движут ими одинаковые страсти и чувства. На то они и люди. Кого-то можно поймать на денежную наживку, кого-то на сострадание, кого-то просто на глупость и недальновидность. И они добровольно отдавали то, что, по определению, им и не принадлежало никогда — драгоценные минуты жизни тех, кто должен быть им дороже всего на свете — своих детей. Но, увы, так было прописано в правилах — эти минуты должны были быть отданы добровольно. А правила эти Жан-Жак де Бизанкур соблюдал.

И если бы не это чертово ощущение, что он с огромной скоростью скользит вниз по какой-то скользкой горловине, сопровождаемый издевательским тиканьем, он мог бы полностью расслабиться и почивать на лаврах.

«Что может меня остановить? Что?» — думал он и не находил ответа.

Значит, остановить его не могло ничего.

— Я уеду, и ничто меня не остановит, — горестно и тихо произнес он, вставая с диванчика в маленьком каминном зале «Приюта в скалах».

Он обвел взглядом собравшихся и, сгорбившись, как придавленный горем старик, поплелся собирать рюкзак. Вскоре он покинул гостиницу, оставив находящихся там людей в полной уверенности, что несет невосполнимую потерю, но внутри него все ликовало.

До тех пор, пока он не устроился в самолетном кресле в салоне первого класса. Там его начала бить крупная дрожь, и как он ни кутался в легкий плед, она не отпускала его. Попросить второй плед он не рискнул. И так стюардесса, заученно улыбаясь, смотрела на него довольно подозрительно. Он с трудом уснул, но на рассвете проснулся с воплем, напугав соседа. Ему приснились глаза, неотвратимо смотрящие в самую его душу. Окончательно проснувшись, он уже не думал о них.

Его ждала знойная Африка.

— Как же я «люблю» эти бедняцкие кварталы, словно опять вернулся в четырнадцатый век, — пробормотал Жан-Жак-Альбин де Бизанкур, морщась от запаха жарящейся рыбы. Рыбой провонял, казалось, весь квартал.

«Как можно есть такую дрянь? — искренне недоумевал француз. — Это не станет жрать даже бездомная собака!»

Трущобы Кибера, самый неблагополучный, если не сказать опасный, район. Разумеется, чтобы его не убили сразу, Жан-Жаку пришлось стать похожим на местного. Значит, темнокожим, бритым наголо, с неполным комплектом зубов и несвежей футболкой. Так он ничьего внимания не привлекал, потихоньку дефилируя между сохнущим на веревках цветным тряпьем.

— Как же ты заботишься о чадах своих, — пробормотал он, кинув недвусмысленный взгляд в небеса. — Особенно о тех, кого должен беречь особенно тщательно. Вероятно, и впрямь охранные печати твои уже сломаны.

Бизанкур споткнулся о какую-то железяку, торчащую из земли, и грязно выругался, понимая, что понемногу его начинает охватывать самый настоящий гнев. Он, проживший такую жизнь, знавший вкус великолепия и власти, вынужден сейчас копаться в отбросах, точно последний нищий!

Вновь вспышка гнева разорвалась в мозгу, и даже запахло озоном.

В ту же секунду он с изумлением увидел, что находится вовсе не в трущобах, а в той самой комнате с камином, и из щели в потолке бьют десятки молний, точно в самом доме разразилась гроза. Раскатился гром, потрясая, казалось, само Мироздание, и вместе с очередной молнией сверху пала гигантская фигура.

Кожа адского создания была алой, как кровь, грудь укрывали сверкающие латы, украшенные чеканкой и драгоценностями, угольно-черный плащ его распахнулся — это были крылья, лоснящиеся, плотные, перо к перу, и каждое перо метало множество мелких молний.

Глаза могли порезаться о пробегающие по этим черным крыльям бликам света, неизвестно от чего отраженного, но тем не менее слепящего. Буйством и яростью веяло от алой фигуры, хотелось спрятаться от всепоглощающей ненависти, которую она излучала.

— Узри себя в зеркале в припадке гнева и не узнаешь, — кривя рот в усмешке, произнес демон. — Но гнев помрачает не только лицо твое, но и душу. И будешь ты способен убить то, что прежде было дорого, уничтожить навсегда то, что было тебе милым, и сказать себе, что это не твой грех, а грех того, кто заставил тебя сделать это. И будешь прав!

В ответ на это восклицание вновь раскатился гром, и сотряслись стены жилища.

— Кто дерзнет не воздать тебе должного, тот достоин отмщения! — продолжало демоническое создание. — Спор — пища твоя, злопамятство — козырь твой, самолюбие — пристанище твое. Не лицемерь, прощая обидчиков своих, — тебе они не ответят прощением, а напротив, постараются уничтожить. Так успей же первым, не покажи слабости. Ибо ты рожден повелевать и властвовать, а не пресмыкаться и плестись в хвосте стада. Гнев — сила твоя. Это говорю тебе я, Сатана, демон гнева.

При имени этом опять громыхнул раскат грома, и из потолочных балок косо ударили молнии.

А дитя, невинное дитя, коим был тогда Бизанкур, вместо того чтобы заплакать или хотя бы зажмуриться, отрицая и отвергая то, что перед ним было, широко распахнуло глаза, внимая происходящему с видимым удовольствием.

— Всегда призывай на помощь гнев свой, и дрогнут враги, и побегут народы, и поклонятся тебе, — продолжал наущать младенца Сатана. — И убоятся, и падут ниц перед тобой, страшась величия твоего и силы. Знай, что я всегда рядом, только позови. И пусть не дрогнет рука твоя в нужную минуту, будь твердым и неколебимым в разрушающем гневе своем, и знай, что ты прав. Сила и уверенность в правоте того, что делаешь, — мой дар тебе. Мы встретимся еще нескоро. Но постарайся выжить после той встречи…

Вновь распахнулись черные атласные крылья — перо к перу, в последний раз ударили молнии, когда покидал Сатана родовой дом Бизанкуров…

Жан-Жак помотал головой. Создалось впечатление, что именно от гнева и помутилось его сознание, и видение было вызвано этим кратковременным помутнением. Как говорится, словил глюк средь бела дня.

Тем не менее он знал, что это вовсе не глюк, а Сатана и впрямь являлся ему и в первые часы после рождения, и сейчас. А значит, это был добрый знак, и все у него должно пройти как по маслу, иначе…

Так. А что значили его слова? «Сила и уверенность в правоте того, что делаешь, — мой дар тебе. Мы встретимся еще нескоро. Но постарайся выжить после той встречи».

Ему грозит опасность? Но какая? Ладно, у него будет время подумать об этом, а пока он будет начеку, потому что его ждал новый сопляк по имени Бапото Эбале, чтоб ему…

Он почувствовал, как сжались его кулаки и челюсти. Ему хотелось взорвать к чертовой матери это отвратительное место. Было бы чем, он без колебания взорвал бы.

Вид вокруг был удручающим. Лачуги, сколоченные из обломков шифера и досок, кусков пластика и картона. Копошащиеся в пыли чумазые дети в обносках и пластиковых тапочках, соорудившие из своих курчавых шевелюр диковатые колючие прически. Поедающие быстрорастворимую лапшу из серебристых лотков, присев прямо на землю. Лавчонки, в которых в изобилии продавался мусор, и такие же вороха мусора вокруг. Горы фруктов прямо на земле. Куры, которые носятся там же, среди лачуг. Молодые парни, провожающие каждого прохожего откровенными и независимыми взглядами исподлобья, танцующие под уличный рэп. А вот чадящие на огне сковороды с дурнопахнущей едой. И невыносимый смрад, густо пропитывающий, кажется, каждый кубический сантиметр воздуха.