– У меня есть и дом, – говорит Пол улыбаясь. – Две комнаты. Две кровати.

Ренни не уверена, что именно он предлагает, но, похоже, ничего такого. Пожалуй, она еще верит в «номинальную стоимость» сказанного.

– Что ж, если только это правда удобно, – отвечает она.

– А что такого? – говорит он.

Они возвращаются через сад. Там множество деревьев, все в цвету, разросшиеся – лаймы, лимоны и другие, чудные раскрытые красно-оранжевые скорлупы, обнажающие белое чрево с тремя гигантскими черными семенами, подобными глазам насекомого. Здесь растет много такого, чьих имен Ренни не ведает.

Сад упирается в каменную стену высотой метра в два. Пол перебрасывает ее сумку с камерой наверх, вторую тоже, подтягивается сам, потом наклоняется к ней. Она хватается за его руки; она представления не имеет, куда они лезут.

* * *

Ренни с Дэниелом сидели в его машине, весьма необычное для них занятие. Был поздний вечер, тоже необычное обстоятельство, и лил дождь, что было как раз типично. Кажется, когда они встречались, всегда шел дождь.

Они поужинали – не пообедали, именно поужинали. Ренни было интересно, способен ли Дэниел на несвойственный ему поступок.

– Ну что, рискнем? – сказала она. – Немного безумных рукопожатий? Или подрыгаемся прямо на коробке передач?

– Я знаю, что не могу предложить тебе многого, – ответил он.

Он выглядит таким несчастным, она чувствует, что должна проявить сочувствие, утешить его, сказать, что все хорошо. Но она говорит:

– Вот именно. Не можешь.

Дэниел посмотрел на свои часы, затем на дождь за окном. Мимо проезжали машины, но прохожих не было. Он взял Ренни за плечи и нежно поцеловал в губы. Потом провел по губам кончиками пальцев.

– Как ты мне нравишься, – сказал он.

– Дерзкие речи тебя погубят, – сказала Ренни; не могла удержаться.

– Я знаю, что не умею красиво говорить, – сказал Дэниел.

Ренни понимает, что не в силах вынести столько откровенности сразу. Он снова целует ее, на этот раз с гораздо большей страстью. Ренни прижимает лицо к его шее, к воротнику рубашки. От него пахнет прачечной. Риска никакого. Вряд ли он может раздеться и раздеть ее в машине на обочине улицы с двусторонним движением.

А ей бы хотелось, ей так хотелось лежать с ним рядом и прикасаться к нему, и чтобы он к ней прикасался; на какой-то миг она поверила в это, в прикосновение руки, которая может изменить ее, изменить все, поверила в чудо. Она хотела увидеть, как он лежит с закрытыми глазами, хотела видеть его, но оставаться невидимой, хотела, чтобы ей доверяли. Она хотела заниматься с ним любовью, очень медленно, чтобы это длилось долго-предолго, хотела поймать момент перед экстазом, беспомощность, растянутую во времени, хотела открыть его. Между ее желанием и реальным положением дел была такая бездна, что она просто не могла этого вынести.

Ренни отстранилась.

– Поехали домой, – сказала она.

– Ты же знаешь – не то что я этого не хочу.

Его лицо в этот момент было как у потерявшегося ребенка, он был так неотразим, просто больно делалось, и Ренни почувствовала себя стервой. Он не имел права так с ней обращаться, отдавать себя на ее милость. Она не Господь Бог и не обязана «все понимать», и это прекрасно, потому что она с каждым мигом понимает в происходящем все меньше и меньше и скоро вообще потеряет всякую нить. Ренни нравилось называть вещи своими именами, а имени этого не было и быть не могло.

– И что ты делаешь потом, приезжаешь домой и дрочишь? Или приезжаешь и сразу лезешь в список дел на неделю? Только не говори, что у тебя его нет. Знаю, что есть. Что еще тебе делать в свободное время?

Он ласково приобнял ее рукой за шею.

– Ну что ты хочешь? – спросил он. – Если ты действительно этого хочешь, мы поедем в какой-нибудь отель. У меня есть час, и это все. И что потом? Это и впрямь будет любовь? Ты этого хочешь?

– Нет, – сказала Ренни. Как всегда, она хотела именно того, чего было катастрофически мало.

– Я не очень подхожу для этого, – сказал он. – Я бы чувствовал себя скверно по отношению к тебе, а я этого не хочу. Ты важна для меня, мне важно, что с тобой будет. Мне кажется, я принесу тебе больше пользы как доктор. Это я умею.

Он смотрел на свои руки, лежащие на руле.

– Но одно другому не мешает, – заметила Ренни.

– Такой уж я человек, – ответил Дэниел. – Есть вещи, на которые я просто неспособен.

Ренни вдруг приходит в голову, что Дэниел – просто квинтэссенция Гризвольда, не реального, а идеального. Воплощение всего нормального и приличного; прекрасный человек, сказали бы про него, с целым списком вещей, на которые он неспособен. И это прозрение совсем не радует ее. Он был нормальным, вот во что она влюбилась, в чистую норму, возведенную в абсолют. Он такой, каким следует быть. Да, он зарабатывал на жизнь тем, что вырезал у людей части тела и похлопывал по плечу тех, кто умирал, причем теми же самыми руками, но никто не находил это необычным. Он был хороший, настоящая загадка, и Ренни хотела понять, как это у него выходит. Возможно, просто по привычке.

– Во что ты веришь? – спросила она его. – То есть что придает тебе сил? Заставляет вставать по утрам? Как ты понимаешь, что на какие-то вещи ты способен, а на какие-то нет? Только не говори, что всё от Бога. А может, это просто есть в твоем списке, наравне со всем прочим?

Сказав это, она чувствует себя злобным троллем. Но Дэниел воспринимает все буквально.

– Я не знаю, – отвечает он. – Я никогда особенно об этом не думал.

Ренни стало холодно, она чувствовала, что умирает и что Дэниел это знает, только не хочет ей говорить. Но любовь на час с ним в гостиничном номере – это не то, теперь она и сама понимала. Вот войдут они туда, снимут влажные куртки, и он сядет на край кровати. Она представила, как он наклоняет голову, аккуратно развязывая шнурки: нет, это было бы слишком, это было бы слишком грустно. «Ты не обязан», – сказала бы она. Она бы сжала его руки в своих и плакала, и плакала.

Она больше не ждала, что Дэниел спасет ей жизнь. Она больше не ждала Дэниела. Может, это и было наилучшее решение – никогда ничего не ждать.

– Поехали домой, – сказала она.

* * *

Ренни лежала на кровати – на их кровати – застывшая, словно кусок гипса, ожидая, пока Джейк выйдет из ванной. Они слишком долго это обсуждали. Дело было в том, что она не хотела, чтобы он к ней прикасался, она не знала почему, да и он не хотел ее трогать, но не признавался в этом.

– Ну попытайся, – говорил он.

– Ты мне не даешь. Ты как в мультике «Маленький Паровозик, который все мог», – сказала она. Я могу. Я точно знаю.

– Ты правда жестокая, – ответил он.

И вот они решили наконец попробовать. Она стояла перед распахнутым шкафом, думая, что же ей надеть на этот суд. «Кто кого». Она хотела что-нибудь надеть и знала, что так надо; она теперь никогда не ложилась в кровать обнаженной; не хотела, чтобы ее видели как она есть – ущербной, ампутанткой.