Впрочем, Аммиан противопоставляет баррит римских войск и боевые крики готов, которые непосредственно до столкновения перед лицом врага распевали боевые песни, рассказывающие о заслугах их предков. Совершенно очевидно, что у готов в III—VI вв. еще господствовала племенная «героическая» психология. Трусость уже у древних германцев считалась страшным пороком (Tac. Germ., 12), а вождь должен был, сражаясь впереди всех, вдохновлять воинов своим примером (Tac. Germ., 7; 11; 13—14). Подобное же мировоззрение сохранилось и у готов (Procop. Bel. Goth., II,1, 24; Jord. Get., 276). И у них король должен был увлекать соплеменников своим примером, сражаясь на передовой (Procop. Bel. Goth., IV, 31,17—20; 32, 34; 35, 26), а за трусость его могли даже сместить и, наоборот, правителем могли выбрать за храбрость даже незнатного воина (Procop. Bel. Goth., I,11,5; II, 30, 5). Даже будучи один, именитый воин считал своим долгом противостоять массе врагов при благоприятных условиях местности (Procop. Bel. Goth., II, 5,14); именно такие подвиги богов, королей и героев воспевались в песнях готов (Jord. Get., 28; 43; 48; ср.: 78—81; Flac. Argon., VI, 92—95; Cassiod. Var., I,24,1; VIII, 9, 8; IX, 25, 4). Ведь в песенном фольклоре обычно заключалась историческая память бесписьменного народа. Еще во времена Тацита германцы перед боем воспевали подвиги «Геркулеса» (бога Донара) (Tac. Germ., 3), а также деяния вождя Арминия (Tac. An., II, 88), а позднее – Фритигерна и героическую смерть Теодориха I в битве с гуннами (Jord. Get., 43; 214). В мирное, а видимо, и в военное время готы воспевали деяния предков под аккомпанемент кифар (Jord. Get., 43)[390]. Естественно, при родовом строе не только все племя, но и каждый род и даже семья имели своих славных предков, которые совершили героические деяния[391]. Следовательно, готы воспевали их подвиги, старались не посрамить славы пращуров, а по возможности и совершить что-то подобное и войти в «историю». Ведь шрамы не обезображивали, а украшали мужчину (Isid. Hist. Goth., 67). Вероятно, «нестройные крики» Аммиана и означают, что готы пели каждый о своем пращуре.

Сопоставляя данное описание Аммианом (XXXI, 7,11) боевой песни готов с его же свидетельством и сообщением и Тацита о бардите, можно посчитать, что речь идет о разных боевых кличах. Бардит поют все воины один и тот же, а тут, у готов, каждый поет о своем. Однако в другом пассаже тот же автор, рассказывая о битве при Адрианополе, пишет: «И притом, по обычаю, варварская толпа завыла дико и зловеще» (Amm., XXXI,12,11). Данное описание очень напоминает баррит. Может быть, это происходило на разных фазах боя? Ведь баррит для воодушевления войска поднимался непосредственно перед столкновением. Однако баррит был поднят готами в битве при Адрианополе при приближении римлян и при развертывании их в боевой порядок, тогда как сами готы планировали лишь обороняться, а не атаковать. Вероятно, в вышеприведенном пассаже Аммиан описывает общее впечатление от всего крика вражеского войска. Ведь петь можно, когда еще боец не вступил в непосредственное соприкосновение с врагом, чтобы воодушевить себя и устрашить врага, однако, переходя в атаку, человек из-за душевного перенапряжения уже не способен внятно произносить слова – он может только кричать. Так, конница готов также шла в атаку с шумом и криком (Procop. Bel. Goth., IV, 29,17). Иордан прямо указывает значение боевого клича своих соплеменников: «поощрительные побуждения» (Jord. Get., 155: hortatibus excitati).

Итак, когда обе стороны кричали, кто-то более смелый мог выбегать вперед и завязывать стычки, у Марцеллина – «более легкие бои» (leviora proelia). Это могли быть поединки воинов, распространившиеся именно в позднеримский-ранневизантийский период в связи с варваризацией армии. Ведь поединок является одной из черт «героического» военного дела. Обычно сражались желающие продемонстрировать свое мастерство (Procop. Bel. Goth., II,1, 20; IV, 31,11—16), впрочем, единоборство командиров не было правилом уже в VI в. У древних германцев поединок имел особое культовое значение: по нему гадали, кто выйдет победителем в кампании. В подобном поединке сражались пленный из того племени, на которое планировался поход, и соплеменник нападавших, каждый с отеческим оружием. Соответственно выигравший должен принести победу своей стороне в походе (Tac. Germ., 10). Поэтому зачастую военное противостояние племен разрешалось поединком, который и воспринимался как воля богов (Greg. Tur. Hist. Franc., II, 2). Другим вариантом объяснения «легкого боя» Аммиана Марцеллина может быть то, что это был метательный бой издали, когда снаряды еще редко долетали до цели, а кто-то мог выбегать вперед между строями и демонстрировать тут свое бесстрашие, завязывая стычки с такими же смельчаками из войска врагов. Сами поединки, скорее всего, автор должен был специально упомянуть.

Накричавшись и произведя желаемое впечатление на врагов, воины сходились еще ближе, бросая метательные копья. Когда противник приближается, то усиливается и эффективность поражения от его снарядов, поэтому воины смыкают щиты, образуя «черепаху». Этот вид строя делают обе стороны, однако нельзя исключить, что, в частности, в битве при Салициях «черепаху» сделали только римляне, поскольку далее оказывается, что у готов строй менее плотный.

Судя по всему, «черепаха» первоначально и чаще всего использовалась римлянами при штурме укреплений. Изображение такой «черепахи» мы видим на колоннах Траяна и Марка Аврелия[392]. По-видимому, несколько позднее это построение было перенесено и в полевую битву, в которой «черепаха» могла быть как с «крышей» для защиты от неприятельского метательного оружия, так, по-видимому, и без нее[393].

Естественно, нам лучше известен механизм образования «черепахи» римлянами. «Стратегикон» (XII, 8,16, 8), основываясь на материале V—VI вв., так описывает образование «черепахи», которое тут называется германским, возможно готским, словом phulcon[394]: «Приказывают: ad phulcon. И тогда построенные впереди по фронту уплотняют щиты вплоть до сближения умбонов, они вблизи прикрывают свои животы вплоть до голени, а стоящие позади них, поднимая свои щиты и направляя их к умбонам передних, прикрывают груди и их глаза [395] соединяются. Когда уплотненный по предписанию паратаксис окажется на расстоянии одного полета стрелы от врагов и вообще должен начаться бой, приказывают: parati [готовьсь!]». Следовательно, «черепаху» образовывали еще до того, как войска сблизятся на расстояние выстрела из лука, которое у Маврикия составляет 133 м[396]. Причем щиты выставляют вперед две первые шеренги, одни – защищая нижнюю часть корпуса, а вторые – верхнюю. И в подобном построении с плохим обозрением спереди римляне приближались к врагам. Потом, при дальнейшем уменьшении расстояния между врагами, «черепаха» должна действовать против пехоты противника следующим образом: «Псилы пусть стреляют навесно, а щитоносцам, которые построены во фронте (когда неприятели окажутся еще ближе), если они имеют марзобарбулы и риптарии, бросать их, положив копья вниз, а если первых нет, то, подождав того момента, когда неприятели подойдут близко, тогда, метнув свои копья, взяться за мечи и стройно сражаться… А стоящие позади них, закрыв собственные головы их щитами, помогают передним копьями» (Mauric. Strat., XII, 8,16, 9). Следовательно, тяжеловооруженные пехотинцы тут вооружены на позднеримский манер метательным оружием[397]. При приближении врага на близкое расстояние щитоносцы бросали последние, положив при этом копья (κοντάρια) на землю, однако затем, видимо, метали и их, тогда как задние шеренги поддерживали передние, коля противника копьями, которые они держали верхним хватом, или же они могли также метать свои копья. Таким образом действовала позднеримская пехота[398].