к Северянину пришла долгожданная слава; в том же году он порвал со своими сподвижниками и начал сольную карьеру. В последующие два года эгофутуристами именуют себя, с одной стороны, авторы издательства “Петербургский глашатай” (Иван Игнатьев – организатор и владелец “Глашатая”, Грааль Арельский (С. С. Петров) и юный, в “военно-школьничьих погонах”, Георгий Иванов), с другой – члены московской группы “Мезонин поэзии” (Вадим Шершеневич, Константин Большаков, Рюрик Ивнев, позднее переехавший в Петербург).

Другая фракция футуризма с самого начала зародилась в Москве, хотя почти все ее ведущие участники были уроженцами российского юга – от Одессы и Таврической губернии до Астрахани и Грузии. Речь идет о радикальной “Гилее”, или о кубофутуристах, чья история началась в декабре 1912 года со сборника “Пощечина общественному вкусу” и одноименной декларации. Все же и кубофутуристы (братья Давид, Владимир и Николай Бурлюки, Велимир Хлебников, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский) немало времени проводили в Петербурге, где жили Михаил Матюшин и Елена Гуро, где базировалось “левое” художественное объединение “Союз молодежи”, финансировавшееся меценатом Левкием Жевержеевым, чья поддержка давала им возможность выпускать свои книги. Иногда кубофутуристы объединялись с Северяниным, иногда враждовали.

Была еще одна московская футуристическая группа – “Центрифуга”, возникшая позже других, в начале 1914 года, и числившая среди своих участников Бориса Пастернака, Николая Асеева и Сергея Боброва (все они до этого входили в группу “Лирика”, находившуюся на полпути между символизмом и футуризмом). В “Центрифугу” вошли некоторые бывшие участники “Мезонина поэзии”, в том числе Константин Большаков, а первый ее сборник был посвящен памяти Ивана Игнатьева, который в январе 1914 года перерезал себе горло наутро после своей свадьбы. Фракционеры Нарбут и Зенкевич еще до формального распада группы акмеистов также вели с “Центрифугой” своего рода “сепаратные переговоры”.

Такова примерная карта тогдашних молодых литературных объединений. В нее не входят “новокрестьянские поэты”, которые как отдельная группа заявили о себе позднее, в 1915–1916 годах. Если в Петербурге местом встречи представителей разных групп была “Бродячая собака”, то в Москве общей площадкой стало Общество свободной эстетики при Литературно-художественном кружке, возглавлявшееся советом под председательством Валерия Брюсова.

Если же говорить об отдельных авторах, картина окажется еще более пестрой. В статье “То, чего не читают” (Столичная молва. 1913. № 913. 17 марта) Ходасевич перечисляет двадцать пять поэтов, чьи книги вышли в последние годы: Вл. Пяст, А. Диесперов, М. Шагинян, Б. Дикс, П. Радимов, А. Ахматова, Ф. Коган, Б. Лифшиц (sic! – В. Ш.), М. Зенкевич, Е. Кузьмина-Караваева, Л. Зилов, П. Сухотин, Г. Иванов, Ю. Анисимов, Ю. Сидоров, С. Клычков, В. Шершеневич, Ю. Верховский, Alexander (А. Брюсов), Г. Вяткин, А. Скалдин, В. Бородаевский, Л. Столица, Л. Вилькина… В этом списке (который Ходасевич, по собственным словам, мог бы увеличить во много раз) классики отечественной поэзии соседствуют с авторами второго или третьего ряда и с поэтами, чьи имена ныне что-то говорят лишь очень узким специалистам. Многие ли сейчас вспомнят стихи Сухотина или Диесперова?

Величайшая эпоха в истории русской поэзии сопровождалась и немалым количеством “лишних” – на взгляд придирчивого потомка – эстетических проявлений, своего рода шумов, заглушающих музыку. Но на самом деле без этих шумов не было бы и музыки.

5

И вот Ходасевич, уже шедший к зрелости поэт и критик, должен был найти свое место в этой диспозиции. Прежде всего – определить свое отношение к двум нововозникшим школам. Его упрощенная квинтэссенция может быть выражена цитатой из статьи “Литературная панорама”: “Акмеизм, задумавший с ним (символизмом. – В. Ш.) бороться, на деле оказался лишь его слабой и нежизнеспособной фракцией. Футуризм был и остался его детищем, живучим, зато гнусным. Это хам символистского Ноя”[245].

Особенности индивидуальности Ходасевича хорошо объясняют неприятие им футуризма. Но с акмеизмом дело, казалось бы, обстоит иначе. Те немногочисленные общие принципы, которые объединяли в 1912–1914 годах очень непохожих друг на друга членов этой группы (отказ от символистских абстракций и экзальтации, употребление слов в прямом значении, приятие “посюстороннего” мира, “вещность”), во многом совпадают с устремлениями Ходасевича в эту пору. Некоторые стихотворения из “Счастливого домика” вполне могли быть напечатаны в акмеистической подборке “Аполлона” рядом с “Все мы бражники здесь, блудницы…” Ахматовой, “Notre Dame” Мандельштама, “Столяром” и “После грозы” Нарбута.

Например, “Голос Дженни”. История написания этого стихотворения изложена в воспоминаниях Анны Ходасевич.

Однажды в “Литературном кружке” на вечере “Свободной эстетики” Валерий Яковлевич объявил конкурс на слова Дженни из “Пира во время чумы”: “А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах”. Владя как будто бы и не обратил на это внимание. Но накануне срока конкурса написал стихи “Голос Дженни”.

На другой день вечером мы поехали в “Литературный кружок”, чтобы послушать молодых поэтов на конкурсе. Результаты были слабые. Если мне не изменяет память, – всё же лучшим стихотворением конкурса признаны были стихи Марины Цветаевой. Владя не принимал участия в конкурсе, но после выдачи первой премии Цветаевой подошел к Брюсову и передал ему свое стихотворение. Валерий Яковлевич очень рассердился. Ему было досадно, что Владя не принимал участия в конкурсе, на котором жюри, конечно, присудило бы первую премию ему, так как его стихи Брюсов нашел много лучше стихов Марины Цветаевой[246].

Эта история отчасти подтверждается газетной заметкой Ефима Янтарева:

Первую премию не получил никто. Вторая разделена между г. Зиловым и г-жой Цветаевой. Третью, добавочную, получил А. Сидоров. ‹…› Бледность и ничтожность результатов конкурса в особенности ярко подчеркнули лица, читавшие стихи на ту же тему, вне конкурса. Из них прекрасные образцы поэзии дали В. Брюсов, С. Рубанович и Вл. Ходасевич, в особенности последний, блеснувший подлинно прекрасным стихотворением[247].

В действительности Цветаевой изначально была присуждена первая премия, но как объяснил девятнадцатилетней поэтессе издатель Александр Кожебаткин, “Брюсов, узнав, что это вы, решил вам, за молодостью, присудить первый из двух вторых” (именно так и было объявлено на вручении: “Первый приз из двух вторых”).

В отличие от Цветаевой, которая просто подобрала прежде написанное и еще не опубликованное стихотворение, примерно подходящее по смыслу (причем она даже не распознала цитату – в чем позднее не стеснялась признаться – и не сразу поняла, кто из героев какого пола: может быть, девушка Эдмонда не забудет своего возлюбленного Дженни?), Ходасевич подошел к заданию осмысленно. Он, конечно, помнил трагический смысл песни погибшей, но милой Мэри:

Поминутно мертвых носят,

И стенания живых

Боязливо бога просят

Упокоить души их!

Поминутно места надо,

И могилы