Людям, у которых только на языке богопочитание верховной власти, а на уме личные интересы, конечно, будет не по нутру какое бы ни было общественное представительство. Но я полагаю, что пришло действительно время для укрепления государственной власти общественным представительством. Сюда доходят слухи из Петербурга, будто бы сам Александр II, после восточной войны (1877–1878), поднимал этот важный вопрос в каком-то особенном совещании (ad hoc) и что будто бы канцлер Горчаков, с мнением которого государь и согласился, отсоветовал приступить к представительству. Не знаю, правда ли это и такого ли же мнения держится канцлер и теперь, но остаюсь убежденным, что значительное большинство и умеренных сторонников преуспеяния России на поприще гражданственности (я нарочно заменил здесь современное и успевшее сделаться двусмысленным слово «прогресс» старинным «преуспеяние») видят теперь в общественном представительстве единственное средство к укреплению верховной власти на избранном царем-освободителем пути прогресса, с которого нет возврата к прошлому.

Правительству почему-то кажется необходимым называть предположения об общественном представительстве, выраженные даже в самой скромной форме, несбыточными иллюзиями и запрещать говорить гласно, вслух о предмете нисколько не предосудительном и совершенно безопасном.

Странное дело! Для наших правительственных лиц отжившая уже свой век канцелярская тайна все еще считается самым мощным орудием для управления людьми и делами. А на поверку выходит всегда, что самое скрытое есть именно то, о чем много и всеми говорится; узнай-ка правду там, где говорят о чем-нибудь и вкривь и вкось.

Запрет говорить гласно только тогда действителен и до известной степени полезен, когда мыслящий элемент общества еще не начал развиваться, но как скоро дали ему хотя сколько-нибудь развиться и хотя немного окрепнуть и познакомиться с тем, что делается вблизи и вдали, то все запреты толковать о предметах, интересующих культурное общество и притом не безнравственных и не преступных, отзовутся рано или поздно с большим вредом и на обществе, и на самом правительстве.

Чем вредны для правительства, например, толки в печати о представительной системе, разбор ее выгод и невыгод, различных видов и способов представительства, которые могли бы найти применение у нас, – почему это – вредные иллюзии? Для чего оставлять общество в вредном заблуждении прошлого времени, что все печатное принято уже и испробовано правительством.

Был же такой генерал-губернатор, как гр. Ал. Строганов в Одессе, который мне говорил, что под каждою печатною в России строкою он мысленно читает подпись: Александр II. Неужели же и это уродство генерал-губернаторской фантазии не есть еще для нас ein uberwundener Standpunkt![128]

Молчать и не сметь пикнуть об общественном представительстве, как о мере к укреплению верховной и правительственной власти, в то время, когда посреди белого дня в столичной улице совершается дерзкое убийство всеми высокочтимого самодержавного государя, едва ли заслуживает одобрения с истинно-государственной (не с полицейской) точки зрения.

Что за беда, если сказанное явно будет несправедливо; пусть несправедливое также явно обсудится и окажется ложным. Что же, наконец, выйдет из того, если подземным силам, причиняющим явную гибель, разрушение и волнение всего общества, не будут противопоставлены другие, организующие, нравственные общественные силы.

Не надо, я полагаю, упускать из виду и того еще, что анархисты после события 1 марта не преминут поднять высоко голову. Удавшееся им, после нескольких покушений, цареубийство могущественнейшего и единственного из представителей самодержавной власти в Европе, при самой эффектной и потрясающей обстановке, убедит многие незрелые и фанатические умы в могуществе доктрины и ее адептов и привлечет их на сторону анархистов.

Если же против этого зла и удастся учреждение европейской конвенции, то корень зла этим все-таки не уничтожится; будут везде преследуемы и выдаваемы агенты доктрины, а сама доктрина останется, и принципы ее останутся не менее прежнего привлекательными для изуверных фанатиков.

При таком положении дела, угрожающего опасностью и нравственною гибелью для общества, нельзя не признать крайней необходимости в регулированном законами участии всего культурного общества в государственном деле.

Антагонизм, существующий теперь между обществом и государством, весьма выгодный для анархистов и крамольников, должен ослабеть и постепенно терять свой raison d’etre.

А как антагонизм этот обостряется всего более произволом администрации, то в интересах правительства необходимо заменить, сколько можно, административное распоряжение общественным; вся задача правительства, конечно, не легкая – вывести наше общество из апатии, из того векового равнодушия, к которому приучила его правительственная власть. Это – одна из невыгодных сторон самодержавного правления. Самодержавный образ правления имеет и весьма важные преимущества, но вместо того, чтобы, пользуясь ими, искать точку опоры в самом обществе, правительства самодержавных государей всегда опираются исключительно на свою администрацию. В прежние времена эта политика не имела больших невыгод, и государства существовали прочно, как административные и военно-полицейские учреждения. Это не мешало ни процветанию торговли и наук, ни довольству и привязанности к своим государям гражданам.

Примером другого образа правления, заслужившего преимущества, по крайней мере, вблизи, не было. Но теперь настали другие времена. И самодержавное государство, как Россия, уже, очевидно, не может идти прежним путем. Это сознал сам глава государства, уже слишком 25 лет тому назад. Но старые предрассудки тягучи, они тянутся, а не рвутся. К таким предрассудкам, между прочими, я отношу и тот, что самодержавное правление не может существовать без строгой цензуры, канцелярской тайны и административного гнета.

Как будто для того, чтобы дать своим подданным свободу мысли, слова и научного расследования, самоуправление и правый суд, самодержавный государь не может обойтись без листа бумаги. Самодержавие не есть восточный деспотизм, в который оно может перейти только при упадке и неблагоустройстве государства; этого-то перехода, даже его подобия, в интересах самодержавия – избегать как можно тщательнее. Тогда не понадобится и лист бумаги, так противный покойному королю прусскому (брату императора Вильгельма). Рассказывали мне, что и император Николай Павлович, в откровенном разговоре с приближенными, говаривал, что он понимает очень хорошо республику, но не понимает конституционного образа правления. Весьма естественно, что государь, родившийся и воспитанный в самодержавии, не может себе усвоить понятие о той роли, которую должен играть монарх при полном ограничении его власти. Но почему он должен при этом запрещать и своим подданным мыслить и рассуждать вслух о преимуществах и невыгодах разных образов правления, следовательно, и самодержавного, и конституционного, и республиканского, применяя это рассуждение к своему отечеству, этого я не понимаю. Для чего тут секрет, что тут тайного, что тут вредного? Только восточный деспотизм может управлять без закона. А самодержавный государь управляет своим государством по закону, т. е. ставит закон выше своей воли. Если же этот принцип признается самодержавным монархом, как самое основное начало его образа правления, то суть дела действительно не в листе бумаги, а в том, как, каким способом будет делан и поставляем закон.