– О поездке в Маунт-Вернон, – нетерпеливо ответила Розалинда, повысив голос, словно Белинда была старушкой и плохо слышала.

– Там жил Джордж Вашингтон, – добавила Дафни, отрезая себе второй кусок мясного рулета, как будто она умирала с голоду. Глядя на нее, я снова подумала о Веронике и тут же испугалась, что покраснею, но на меня никто не обращал внимания.

– Мне кажется, что, если вы интересуетесь американской историей, это место стоит посетить, – ответила Белинда, пытаясь стряхнуть с себя сон. – Сомневаюсь, что в Техасе много интересного. Наверное, вам будет там довольно скучно.

Дафни и Калла рассмеялись; Розалинда повернулась к Родерику и выкатила глаза.

– Мы вас скоро пригласим к себе, миссис Ч, – сказал Родерик. – Тогда вы сами посмотрите, скучно там или нет.

– Родди, – прошептала Розалинда, явно встревоженная перспективой того, что Белинда отправится к ним на Запад.

– Мама не может поехать в Техас, – сказала Зили и засмеялась. Она была права, это действительно была нелепая мысль: Белинду трудно было представить в отрыве от «свадебного торта», разве что в Кейп-Коде. Чтобы она пребывала где-то еще? Это казалось безумием.

– Боюсь, время для путешествий для меня уже прошло, – сказала она, поднимаясь и опираясь на стол. Каждый вечер она приходила на ужин, но редко оставалась надолго.

– Сестра Марш! – крикнул отец. Он сам требовал, чтобы Белинда присутствовала на ужине, но, казалось, чувствовал облегчение каждый раз, когда она уходила. Пришла сиделка и взяла ее под руку; Белинда попрощалась и вышла, опираясь на нее.

– Еще всего неделя такого, – обратилась Розалинда к Родерику, когда она ушла.

– Это тебе неделя, мы-то остаемся, – сказала Калла. Мне не верилось, что Калла скоро будет здесь за старшую; Розалинда справлялась так себе, но с Каллой у руля нам точно было суждено пойти на дно – полный развал порядка, возвращение нашей волчьей стаи к доисторическим временам. Я уже видела это: один сплошной хаос.

– Боже, мне вас очень жаль, – сказала Розалинда, как будто видела то же самое. – Когда я вырвусь из этого ужасного места, я буду скучать по вас – но только не по маме. На этом празднике жизни она всегда была призраком.

– Довольно, Роз! – Сначала мне показалось, что я слышу укоризненный голос отца, но, подняв глаза, я поняла, что это говорит Родерик – его шутливый настрой испарился. – Я же предупреждал. Постарайся быть добрее.

– Прошу прощения, – тихо сказала Розалинда, против обыкновения не ввязываясь в дальнейший спор.

– Нелегко мне с ней придется! – сказал Родерик. Он нежно толкнул ее локтем и повернулся к нашему отцу: – Она никого не слушает, правда?

– Как правило, нет.

– Ее скверный характер берет над ней верх.

– Я же извинилась, Родди. – Розалинда выглядела пристыженной: редкий случай для нее; к тому же на фоне массивной фигуры Родерика она выглядела маленькой, и разница в их возрасте и опыте вдруг стала очевидной.

Я отвернулась и посмотрела на пустой дверной проем. Розалинда собиралась вырваться отсюда, но куда именно? Будь Белинда в нормальном состоянии, она наверняка попыталась бы отговорить Розалинду от замужества. Она сказала бы, что случится что-то ужасное, и я уже тогда понимала, что это не обязательно означало смерть. Вариантов ужасного в мире было много.

После ужина Родерик повез сестер в город на фильм «Рыжая и ковбой», а я, извинившись, осталась дома. У меня были другие планы.

Когда все ушли, я пробралась в спальню Каллы и Дафни и быстро пролистала альбом, в котором Дафни тогда делала зарисовки. В нем практически не было пустых страниц – все рисунки были посвящены Веронике.

Я вернулась к первому листу и принялась рассматривать работы более внимательно. На первом рисунке Вероника сидела за столом, перед ней стояла чашка чая. Ее палец был продет в ушко чашки, а нижняя часть браслета соприкасалась с поверхностью стола. Все детали были прорисованы с удивительной точностью. Видимо, рисунок был сделан в кафе – или в ресторане при отеле, принадлежавшем родителям Вероники. Она сидит прямо, легкая кофточка плотно застегнута на груди, на шее – шарфик или небольшой платок. Голова повернута в сторону; судя по всему, она смотрит в окно, где жизнь идет своим чередом, и взгляд ее задумчив – мне всегда хотелось, чтобы Зили, позируя для меня, смотрела именно так.

Дальше шли десятки рисунков одетой Вероники – в сарафане на пляже, стоя на лугу, полулежа на кровати. До того дня я ее толком и не видела. Она жила в городе; ее родители переехали сюда около двух лет назад, но она не ходила в школу и не появлялась в местной церкви. Семья Вероники исповедовала католичество и посещала церковь Скорбящей Богоматери в Гринвиче; Веронику, единственного ребенка в семье, отдали в школу при церкви. Как Дафни с ней познакомилась, я не знаю. Пару раз я видела, как они идут по улице, – Вероника была для меня лишь какой-то девочкой с темными волосами; насколько я знаю, она никогда не приходила к нам в гости. Впрочем, в этом не было ничего странного. Мы никогда не приводили друзей домой, да и в целом нельзя сказать, чтобы у нас их было много: мы предпочитали компанию сестер.

Я все листала и листала альбом, прислушиваясь к звукам в доме, чтобы не пропустить возвращение сестер. Дафни была замечательной художницей. Более эротические наброски (я говорю «более», потому что эротическими были все рисунки, независимо от количества одежды; между Вероникой и девушкой, держащей карандаш, явно проскакивали искры) появлялись постепенно – напряжение нарастало с каждой страницей. Вот Вероника на пляже, одним пальцем стягивает купальник, открывая часть левой груди, с таинственной улыбкой на губах, той самой улыбкой Моны Лизы, о которой пел Нэт Кинг Коул, но чуть более дерзкой.

Следующий рисунок – купальник приспущен совсем, соблазнительный образ для художницы и зрителя, и чем дальше, тем откровеннее: Вероника с задранной юбкой; обнаженная Вероника сзади; Вероника в ванной; Вероника на шезлонге, ноги раскинуты в стороны. В какой-то момент я добралась до вишни в цвету, но эти рисунки были совсем не такими, как я ожидала. Если остальные работы были реалистичными, то здесь цветущая вишня была не просто фоном – Вероника словно слилась с ней. Она сидела на одеяле, поджав под себя ноги, а цветки вишни падали с неба обильным розовым дождем, покрывая ее волосы, плечи и колени. Казалось, что Вероника сама растет в этом саду – настоящая лесная нимфа.

Я думала, что это последний рисунок, но, перевернув страницу, увидела еще один. Он потряс меня больше, чем все остальные. То была еще одна сцена на одеяле – должно быть, Дафни изобразила ее, когда я ушла. Вероника лежала на спине с широко расставленными ногами, и Дафни зарисовала то, что такая поза ей открыла.

Эту часть женского тела я никогда раньше не видела – даже свою собственную. В школьных учебниках мне попадались обнаженные греческие статуи – между ног у женщин была пышная буква «V», но то, что внутри, было скрыто. Точно так же выглядела я, когда – в редких случаях – мне доводилось увидеть себя раздетой в зеркале ванной комнаты. Но здесь эта область была передана очень подробно; казалось, что это рисунок цветка – мягкие слои и изгибы розы или ириса.

Я закрыла альбом. Что-то со мной было не так, если я с таким удовольствием разглядывала все это.

6

Той ночью я дрейфовала между сном и явью, пока в моей голове проносились недавние воспоминания – кинопленка размытых, мерцающих изображений леса и вишневых деревьев, карандашных рисунков и коралловых губ, нежных плеч и розовых сосков. Я извивалась в кровати, словно у меня был жар, сбрасывала одеяло на пол и металась из стороны в сторону, отчего моя ночная рубашка еще сильнее закрутилась вокруг меня. И вдруг я почувствовала на своей руке чью-то ладонь.

После целого дня томлений прикосновение ощущалось как подарок. С моих губ сорвалось восторженное мурлыканье. Улыбаясь, я открыла глаза, разрывая тонкую оболочку сна и думая, что мне все это